Под немецким ярмом

— Как камердинер? Так я пришлю вам другого.

— Еще раз прошу не взыскать: я к нему так привык, что ни на кого его не променяю.

— Schockschwerenot! Да ведь y вас он весь век свой не пойдет дальше камердинера, а y меня он сделает карьеру, дослужится до берейтора…

— Ну, что, Григорий? — обратился Петр Иванович к Самсонову. — Что ты сам на это скажешь?

— Кланяюсь земно его светлости за великую честь, — отвечал Самсонов с низким поклоном. — Но от добра добра не ищут…

— Извольте слышать, ваша светлость, — подхватил Шувалов. — Мы с ним, так сказать, энсепарабли…

Светлейший, вместо ответа, повернулся к господину и слуге спиной. Так сделка и не состоялась.

Между тем императрицу обступили три кабинет-министра, умоляя выслушать несколько наиспешнейших дел. Анна иоанновна поморщилась, но уступила.

— Тебя, Андрей Иваныч, я третий год совсем уже не вижу, — заметила она графу Остерману, тяжело опиравшемуся на свой костыль. — Все еще страдаешь своей подагрой?

— И подагрой, ваше величество, и хирагрой, — отвечал со вздохом Остерман, в подкрепление своих слов закатывая под лоб глаза и корча плачевную гримасу. — Только необходимость личной аудиенции заставила меня выехать в этакую погоду.

— В таком разе я приму тебя раньше других. Уж не взыщи, Артемий Петрович, — извинилась государыня перед первым министром Волынским.

— Но после меня, ваше величество, после меня, — безаппеляционно вмешался тут, подходя, Бирон.

— А y вас что, любезный герцог?

— У меня готовый уже указ о той важной реформе, коею вы столь интересовались.

— Коли так, то первая аудиенцие, конечно, принадлежит вам.

— Известно вам, господа, что это за важная реформа? — спросил Волынский своих двух со товарищей по кабинету.

Те отозвались неведением.

На следующий день недоумение их разяснилось. Высочайшим указом, распубликованным в "С.-Петербургских Ведомостях": y рейт-пажей, лейб-кучера, лейб-форейтора и более мелких служителей конюшенного ведомства зеленые кафтаны с красными обшлагами и красные епанчи заменялись кафтанами и епанчами из желтого сукна, а красные камзолы черными.

VIII. Азарт

Пока высшие сферы Петербурга проводили время в разнообразных развлечениех, русская армие, под начальством фельдмаршала графа Миниха, переносила всякие лишение и проливала потоки крови в войне с Турцией. Решительный поворот в этой кампании произвело взятие русскими, 19-го августа 1739 г., турецкой крепости Хотина; почему, по получении, спустя три недели, известие о том в Петербурге, во всех столичных церквах, 12-го сентября, было блогодарственное молебствие, а вечером в Зимнем дворце — бал. К немалой досаде придворных модниц, однако, танцы на этот раз происходили в «закрытых» платьях и продолжались всего до 11-ти часов вечера, так как, по случаю кончины герцога голштинского, при Дворе был наложен траур. Некоторым, впрочем, утешением служило им ожидаемое вскоре полное замирение турок, которое не могло не сопровождаться соответственными празднествами.

Вслед за донесением Миниха пришла в Петербург из Фрейберга и торжественная ода на взятие Хотина, сочиненная молодым студентом Михайлой Ломоносовым, отправленным нашей Академией Наук за границу для подготовление к академической деетельности. Ода эта, впрочем, была оценена при Дворе не столько немецкой партией, сколько русской, — приверженцами цесаревны Елисаветы. Список с нее достал себе и Петр Иванович Шувалов, который прочел ее затем также своему юному камердинеру. Тот пришел в неописанный восторг и выпросил себе оду, чтобы списать ее и выучить наизусть.

— Изволь, — сказал Шувалов. — Только смотри, не заикайся об ней Тредиаковскому.

— Почему же нет, сударь? Стихи Василью Кириллычу, наверное, тоже очень понравятся.

— Ни, Боже мой! Ему было предложено ведь от Академии воспеть ту же самую преславную викторию. Но покудова он очинивал свое перо, какой-то, вишь, студент из-за тридевять земель прислал уже готовую оду; вот теперь он и имени Ломоносова слышать не может.

Ломоносовская ода состояла не более, не менее, как из 280-ти стихов; но Самсонов, блогодаря счастливой памяти, через несколько дней, действительно, знал ее всю наизусть.

При Дворе тем временем и Ломоносов, и сам герой Хотина были уже забыты. Увеселение зимнего сезона: балы, банкеты, концерты, спектакли оперные, драматические и балетные, сменялись одни другими; но самым обычным, а для очень многих и любимым препровождением времени (как мы уже говорили) была карточная игра и притом азартная. Одним из самых ярых игроков был герцог курляндский; а так как основная цель всякого азарта — блоговидным манером обобрать своего ближнего, обобрать же недруга все-таки не так зазорно, как доброго приетеля, — то Бирон ни мало не чуждался партнеров враждебного лагеря, а, напротив, рассылал им прелюбезные приглашение на свои картежные вечера; дам же, как принимающих всякий проигрыш черезчур близко к сердцу, вообще не приглашал.