Под немецким ярмом

— А я ставлю столько же и один рубль, — обявил он, высокомерно приосанясь.

— Две тысячи, — по-прежнему не возвышая голоса, сказал Волынский.

— И рубль! — выкрикнул не своим голосом Бирон.

— Три тысячи.

— И рубль!

— Четыре тысячи.

Хмуро-багровое лицо курляндца исказилось безсильною ненавистью.

— Infamer Mensch! — пробурчал он, скрежеща зубами.

— Повторите, герцог, что вы изволили сказать? — спросил Волынский с тем же наружным спокойствием, но вспыхнувший в глазах его зловещий огонек выдавал поднявшуюся в душе его бурю. — Я не совсем расслышал.

— Это было не про вас… — уклонился герцог, задыхаясь. — Ну, и проигрывайте на здоровье!

— Ваша светлость, значит, отступаетесь? — переспросил его Салтыков.

— Nun ja, zum Kuckuck!

Банкомет стал снова метать. На этот раз дама наконец ему изменила и вскрылась налево.

— Дама!

— Самсонов, стало быть, от сего часа уже мой? — произнес все так же невозмутимо Волынский.

— Ваш! — отвечал Салтыков. — Но теперь вы имеете дело уже не со мной, а вот с г-ном Шуваловым.

— Завтра же поутру, ваше высокопревосходительство, он будет в вашем доме, - подхватил стоявший тут же Шувалов. — Уж как я вам обязан — слов y меня нет!

В душе он, однако, еще так досадовал, негодовал на самого себя, что, не дождавшись ужина, убрался во-свояси. Когда тут дверь ему открыл Самсонов, — при виде безмятежного и заспанного лица юноши, y Петра Ивановича не достало духу признаться, что он с ним сделал.

"Узнает все равно поутру", — успокоил он себя. Но настало утро, Самсонов подал кофе, молчать долее уже не приходится; а сказать всю правду попрежнему так совестно…

— Вот что, Григорий…

— Что прикажете?

— Вчера, ты знаешь, был картеж y герцога Бирона… Он завел опять речь о тебе, просил продать тебя ему…

— Боже упаси! Но вы, сударь, ему отказали?

— Прямо отказать, ты поймешь, было очень трудно. По счастью был там и Волынский Артемий Петрович…

— И вступился за меня?

— Да… т.-е. перебил тебя y герцога… Тебе, голубчик, будет y него куда лучше еще, чем y меня: ты знаешь ведь, какая он сила при Дворе..

Самсонов вдруг все понял.

— Скажите уж напрямик, ваше блогородие, что проиграли меня в карты!

— Ну да, да… Dieu me damne! И врать-то, как следует, не умею…

От горькой обиды y Самсонова навернулись на глазах слезы.

— Не думал я, сударь, что я для вас гроша не стою!

— Напротив, голубчик, ты пошел в целых четырех тысячах рублях; только мне-то от них ничего не перепало; по губам только по мазали. Ну, не сердись, прости!

И бывший господин крепко обнял своего бывшего слугу.

— Бог вам судья… — прошептал Самсонов. — А когда ж мне явиться к г-ну Волынскому?

— Я обещал ему прислать тебя еще нынче с утра. Ты не слишком ведь сердит на меня, а?

Самсонов махнул только рукой, как бы говоря:

"Что пользы сердиться на такого шелопая?"

X. Читатель знакомится ближе с главою русской партии

Не без сердечного трепета предстал Самсонов перед Артемием Петровичем Волынским, первым, после Бирона, вершителем судеб русского народа.

— Смотришь ты всякому в глаза прямо и смело: это мне любо, — промолвил Волынский, оглядев блогообразного и статного юношу строгим, но, вместе с тем, и блогосклонным взглядом. — Только смелости, юной прыти этой y тебя не в меру, кажись, много. Сам я видел, какие штуки ты выделывал в манеже. Муштровать лошадей ты — мастер. Но и самому тебе нужна еще муштровка. Ну, кубанец, — обернулся Артемий Петрович к стоявшему тут же дворецкому, — возьми-ка его в свои руки, да доложи мне потом, на что он всего больше годен. Можете оба итти.

Дворецкий, Василий Кубанец, продувной выкрест из татар, был вывезен Волынским еще из Астрахани (где Артемий Петрович был прежде губернатором) и сумел вкрасться в его полное доверие. Неудивительно, что в звании дворецкого y первого министра он сильно зазнался. От зоркого глаза его, однако, не ускользнуло, что Самсонов понравился его господину; а потому и сам он отнесся к нему довольно снисходительно.

— Наслышан я о тебе, прыгун, наслышан, — сказал он. — Куда я тебя теперь суну? Настоящее место было бы тебе на конюшне…

— У господ Шуваловых я был по камердинерской части, — заявил Самсонов. — Кабы твоя милость определила меня к особе Артемие Петровича.

— Ишь, куда хватил! И впрямь прыти этой y тебя не в меру много. Ведает тою частью y нас старый камердин Маркел Африканыч; с ним тебе и поговорить-то за честь, а не то, чтобы… Да, может, ты еще и из брыкливых…

— Стану брыкаться, так отослать на конюшню всегда поспеешь. А Маркелу Африканычу я был бы за сподручного. Старику все же было бы легче.

— Нет, любезный, передокладывать сейчас о тебе Артемию Петровичу я не стану. Поработаешь y меня перво-на-перво и в буфетной.

Вначале вся остальная прислуга в доме относилась к новому молодому товарищу с известным предубеждением, и самому Самсонову в этом чужом кругу было не совсем по себе. Но его собственная обходительность и веселый нрав, его расторопность и ловкость заслужили ему вскоре общее расположение. А тут старик-камердинер крепко занедужил и слег.