Под новым серпом

— Теперь легче будет народу. Все теперь вольные.

— Так-то оно так. Да трудно и с волей. Разве бедность не та же неволя? Мало ли мужики маются и вольные. А мне самой на что она, эта воля? Я одна. Никого у меня нет. Куда бы я пошла теперь от вас, барыня? Да ведь мне и хорошо у вас. Вы ласковая, вежливая. И деточек ваших я люблю. Только уж очень своевольный Игорюшечка. Сладу с ним нет. Пойду его укладывать. Он, проказник, до сего часа не спит, заигрался в кубики.

— Я зайду сейчас поцеловать его.

Ненила ушла. Ирина Сергеевна простилась с Игорем, и, ожидая возвращения Ивана Андреевича с тяги, снова стала слушать голоса ночи. Но ей стало так грустно от беседы с Ненилой, что не скоро она вошла опять в то дремотное сладостное слитие с природой, в котором человеческое сердце ощущает человеческое побледневшим и стертым и чувствует всю убедительность иного бытия, где нет нашей разорванности, и вечный ткацкий станок, гудя и роняя в душу приметы, весело гонит к новым завершениям бесконечную мировую ткань.

22

Многие цветы ночью закрываются и умаляют свое душистое дыхание, другие цветы цветут только ночью, радуясь передвижению света в тьму, ландыш дышит во тьме сильнее своим страстным запахом, и хороша ночная фиалка, и упоительно дышит ночью табак своими белыми расцветами.

Желтокрылый махаон, радующийся Солнцу, к ночи складывает свои узорные крылья, и они похожи тогда на большой сухой лист, а его тело на сухую веточку, но белые ночные бабочки, с нарядными усиками, днем оцепенелые и недвижные в каком-нибудь темном уголке, ночью реющей толпой вьются около гроздий сирени или черемухи или позднее расцветающего жасмина.

И соловей, когда запоет днем, он поет прерывно и незаконченно, точно он учится только своей песне или уже позабыл ее, а когда поет он ночью, нет ему в пении равного в мире.

И не ночью ли чарами наполняет свои алые лепесточки дрема, посылающая людям счастливые сны? И не ночью ли расцветает рассыпчатым огнецветом папоротник, а кто прикоснется к его цветочной пыльце, уж конечно, будет, во всем будет счастлив.

У дня много звонких и явных чудес, которые открыты каждому. У ночи их больше, но они известны немногим, и далеко не все.

А влияет ли время, когда родится ребенок, на судьбу его? Что мы об этом знаем?

Конечно, влияет, и влияние это неисчислимо, но мы его не уследим. Можно ли исторгнуть одно явление, возникающее в сложной сети явлений, отъединить его от действия воздуха, света, времени года, часа дня или ночи, сочетания звезд, цветенья желтых цветов или белых, или иных, случайно пролетавшей мимо окна птички, которая чирикнула и рассказала матери, еще не родившей, но родящей через мгновение, что в мире есть песня, а песня есть воля, а воля — достиженье, а достиженье — радость. И в мучении своем, в болях и в терзании, улыбнется душа будущей радости, и всегда-всегда душа этого ребенка будет стремиться к новизне, будет полетной, певучей и радостной.

В одну из первых ночей июня, самого прозрачного месяца в году и самого богатого цветами, пред утром, в тот час, когда короткая ночь целуется с новым днем, богатым долгими светлыми минутами, когда одинокая в синеве неба сверкает Утренняя Звезда и утонченны ее длинные золотые ресницы, у Ирины Сергеевны родился наконец ребеночек, которого она ждала с таким нетерпением.

Она рождала его легко, почти безболезненно. Боль явилась в капризном сердце, когда он родился, но не надолго. Вероника не расцвела, это была не девочка, а совсем не исчисленный ожиданиями матери доподлинный мальчик.

— Мальчик! — возгласила торжествующе акушерка, поднимая ребенка в воздух и для здоровья слегка подшлепывая его, чтобы он кричал громче, к чему он не выказывал особого желания.

— Опять мальчишка, — разочарованно протянула Ирина Сергеевна, все же залюбованно смотря на красное тельце ребенка.

— И очень хорошо, сударыня, — наставительно заметила акушерка. Мужской пол — командующий пол. Таким он был, как вы знаете, во всех цивилизациях.

— А царство амазонок? — насмешливо сказала Ирина Сергеевна.

— Это мифология, сударыня.

— А Семирамида? — не унималась насмешница.

— И про висячие сады Семирамиды мы читали, — отвечала акушерка, делая свое дело. — И Жанну д'Арк знаем. И нашу княгиню Ольгу. Только это все исключения. А в нашем быту мужчине куда сходнее быть. Во всяком случае, говорить вам много сейчас не нужно, и поздравляю вас, молодцом себя держали.

— И я поздравляю с увеличением в нашем мире командных возможностей, сказал, улыбаясь, доктор, медоточивый Левицкий.

Ирина Сергеевна смотрела на красно-рыжие волосики мальчика и с испугом заметила, что, хотя головка ребенка чрезвычайно правильной формы, на затылке, в нижней части, был сильный выступ вперед, как будто там на ровный пласт черепа был наложен еще двойной пласт.

— Это будет — уродство? — спросила она робко доктора.

— Что вы говорите, Ирина Сергеевна? — вскликнул тот. — Да ваш сын будет гениальный человек. Такая голова была у Сократа.