Под новым серпом

Снова свежие и бодрые, с сердцами, расширенными от ласкового веянья дружбы и от горячего ощущенья воли и юности, Игорь и Горик шли в лесу. Выскочил из-под куста серый заяц, заслушав их шаги, присел на задние лапки, посмотрел на них удивленно, торопливо передними лапками начал мыть свою мордочку, повел ушами, вскочил, прислушался и со всех ног побежал из перелеска в лес. Сорока, проворно мелькая во взлете черно-белым своим перистым платьем, застрекотала и забилась в густые ветки плакучей березы. Красные цветочки липкой дремы тихонько покачивались под ветерком, которого совсем было не слышно. По верхушкам сосен и елей тянулся и переливался верный звончатый шелест. Звонким голосом Игорь крикнул: «Ау!» По теченью реки откликнулось эхо, и несколько сорок, взлетев, застрекотало и справа и слева.

— Ты знаешь, Игорь, — проговорил Горик. — Когда я стою в лесу один и когда мы молча идем с тобой вдоль Ракитовки, но это когда мы долго молчим, мне всегда кажется, что из глуши идут неслышные для слуха, но ясно слышные для души голоса, которых я не мог бы лучше определить, как если бы я сказал, что это песня единения. Зеленая листва говорит о беспредельном творчестве, и мне кажется тогда, что я не знаю ничего лучше, чем этот голос зеленого лесного молчания. Это как-то похоже на музыку. На целый оркестр. И золотые солнечные пятна, возникающие то тут, то там на стволах, играют в этом особенно важную роль, но какую, я не сумел бы сказать. Это как в оркестре выделяются скрипки. И в них весь голос оркестра.

Игорь залюбованно посмотрел на брата и кротко усмехнулся. Эта кроткая усмешка очень красила его, скорее, строгое и суровое, бледное лицо.

— Ты поэт, Горик. Ты, конечно, будешь настоящим поэтом, и твои стихи будут жить. Но ты очень разбрасываешься и ни на чем не можешь остановиться. Ты мне говорил как-то чуть не с завистью, что я, когда о чем-нибудь думаю, всегда смотрю в одну сторону. Быть может, это и вправду так. Ведь только тогда и видишь хорошо, когда пристально смотришь в одну сторону. А у тебя знаешь какие глаза? Как у мух, и стрекоз, и у некоторых бабочек. В глазе стрекозы двадцать тысяч граненых зеркалец, а у нашей излюбленной бабочки сфинкс и того больше, двадцать семь тысяч. Это твои сестры. У них зрение не зрение, а мозаика, они видят сразу много тысяч маленьких вселенных, и каждая им любопытна. Но, кажется, они хорошенько не видят ни одну свою вселенную. Не в обиду будь тебе сказано, по кусочкам они видят общую картину, как свет и движение, а форма — сие понятие философское — от них ускользает. Впрочем, — прибавил Игорь успокаивающим голосом, — мнения ученых расходятся. Некоторые полагают, что, так как эти мозаично зрящие летают быстро и попадают при этом как раз туда, куда им нужно, они видят отлично, во всяком случае, лучше нас, которые и в рассуждении и на прогулке нет-нет да и в лужу или в яму.

— А что ж, Игорь, — с серьезностью сказал Горик. — Я хотел бы действительно походить на этих, как ты говоришь, сестер моих. Бабочки самое красивое, что есть в природе, а природа, конечно, самое красивое, что нам дано знать. Человек много хуже. А когда кончается лето и стрекозы поют так протяжно, мне кажется, что лучше ничего нет на свете.

— Ты недавно мне говорил, что лучше стихов Фета нет ничего на свете, — с улыбкой заметил Игорь.

— Я не помню, чтобы я это говорил. Я говорил только, что его стихи музыкальнее, чем стихи Пушкина и Лермонтова. Я говорил, что он самый певучий из всех русских поэтов.

— Прочти мне какие-нибудь стихи.

— Фета?

— Нет, свои собственные.

— Хорошо. Я прочту тебе последнее. Я его написал сегодня утром. И знаешь, я почему-то подумал о тебе, когда его написал.

— Как называется?

— «Ночной мотылек».

И Горик нараспев прочел стихи.

Легкий ночной мотылек,
Веянье чьей ты души?
Белый ночной мотылек,
Или тебе невдомек,
Сколько рождаешь ты строк
В этой полночной тиши?
Здесь все объято тоской,
Ты неизвестное там.
В каждой минуте — другой,
Нет, я совсем не такой.
Ты как из бездны морской,
Духом скользишь по цветам.
Ночью ты вызван зачем?
Реяньем меряешь тишь.
Ты непонятен и нем,
Но указуешь меж тем
Путь, предназначенный всем:
Легкий, ты в ночь улетишь.

Игорь и Горик долго шли молча. Зеленая тишь леса ворожила и ткала воздушные ткани в их юных душах. И тусклое мерцание реки бросало в эти ткани свои отсветы, скрепляя их змеиными матовыми звеньями.

Когда Игорь заговорил наконец, он как будто говорил самому себе, и глаза его исполнились того странного взгляда внутрь, который всегда поражал Горика, а голос был тих и печален, но, мало-помалу укрепляясь, достигал минутами грозной силы.