Под открытым небом. Проза в 2-х томах. Том 2

– Пойдём ко мне, у тебя больше нет – а у меня есть. Мне нравится с тобой разговаривать. Ты не поддакиваешь…

Ковальский попробовал отговориться, но Шостко настойчиво заставил выйти на улицу. Моросил мелкий дождь. Путь недальний. Поэт жил на площади около угрюмого кинотеатра имени XX партсъезда. Там цвели на газоне удивительные беленькие цветочки, медовый запах которых очень нравился Ковальскому.

Они шли по мокрому блестевшему асфальту:

– Прочти своё, – почти приказал поэт.

Ковальский порылся в памяти и, не сразу решившись, прочитал:

Я тополёк за пазухой принёс.
Я отогрел его в своей рубахе.
И вот теперь меня он перерос
И превзошёл и в силе, и в размахе.

И я в густой тени его сижу,
Перебирая жёлтый лист опавший.
Стоп: я на него сейчас гляжу,
Как на меня смотрел отец уставший.

– Что за «стоп»? Александр! Вы же не на дрезине едете и не в машинном зале у компрессора стоите на вахте!

Было уже заполночь и на пустынной улице голос гремел раскатисто:

– Нет в поэзии такого слова «стоп»!

Ковальский посрамлённо молчал, досадуя, что прочитал именно это стихотворение.

– Если мои не нравятся, слушай те, которые лучше моих, – объявил Шостко и звучно начал:

Я уйду в заливные луга,
Там братан рыжих тёлок пасёт,
И над тёплой землёю дуга
Семь цветов моей жизни несёт!

– Иван Никульшин! Как и ты – деревенский! Каково, а?

– Хорошо, – убито отозвался Ковальский.

– У Ивана первая книжка выходит. И я – её редактор!

Когда ввалились в квартиру и включили свет, из приоткрытой спальни донеслось:

– Володя, ну сколько можно, ей-богу, второй час ночи!..

Они в одних носках быстренько проскочили на кухню и Шостко пояснил:

– Мы на днях у Иванова-Паймена хорошо одно событие отметили. Вот она и это самое…

Скворчала на сковородке колбаса. Хозяин достал рюмки. Ковальский думал, как же завтра пойдёт на работу, спать оставалось совсем ничего. «Пока вернусь…»

– Владимир Владимирович, а как вы относитесь к Михаилу Герасимову, воспевавшему железные цветы? – спросил, сидя за столом, Александр.

– Как я отношусь? Его ценили Валерий Брюсов и Владислав Ходасевич. Он был одним из основателей литературной группы «Кузница». Председательствовал во всероссийском Союзе писателей. Это много значит. В поэзии он – мастер!

– Но разве «мастер» – это не сомнительная характеристика для поэта, – не возразил, а скорее, подумал вслух Ковальский.

– Может быть. Но цветы, выращенные Герасимовым, цвели вызывающе и ярко!.. Там, где сталкиваются природа и индустрия, находится искусство. И я это понял!

Последняя фраза резанула. «И он говорит о пользе такого столкновения для искусства? Надо Герасимова перечитать… Но я ведь больше и не о Герасимове спрашиваю, мне важно знать: такое «железо» – смерть для человека будущего или спасение? Шостко не готов продолжить этот разговор или он ему кажется не главным?.. Если Герасимов находился именно там, где искусство: на столкновении природы и индустрии, – то почему его стихи почти никто не помнит? А есенинские, в которых боль и печаль по утрачиваемой гармонии с природой, стали народными песнями?..» – вопросы не давали успокоиться, но Ковальский не сказал об этом новому знакомому. Есть ответы, которые надо искать самому, – это он давно уяснил.

…Расставаясь, договорились, что Александр принесёт свою тетрадку со стихами на станцию «Скорой помощи», когда будет дежурить Владимир Владимирович.

– А как вам туда звонить?

– Ну, как? Обычно – «ноль три».

V

Сосед продолжал «выдавать». Оказывается, за пристальный, долгий и многозначительный взгляд на собеседника Свинарёв носил прозвище «глубокий глаз». Постоянно державший в некоем напряжении, помимо его воли, синдром не столько собственной ценности, сколько личной значимости присутствовал у Николая во всём.

– Мне бы институт какой, пусть завалящий, кончить. Либо, хотя бы, техникум. Диплом нужен! Я бы тогда пробился наверх. Так-то у меня язык в порядке. Подвешен неплохо.

Николай гладил брюки на столе около окна, шумно брызгая изо рта на пожелтевшую марлевую тряпку, которая покрывала и без того гладкую, вычищенную штанину. Аккуратист!

– Всё должно быть без пылинки и без соринки, – заявил он наставительно Ковальскому ещё при его новосельи.

И теперь он продолжал в том же духе:

– Каждый человек должен быть с будущим, а делать его надо каждый день.

Александр не возражал, хотя его интересовали куда более конкретные вещи. Шифоньер, например, стоял на трёх ножках, четвёртая была подвёрнута и оттого большой ящик наверху, называемый солидно антресолью, вполне мог рухнуть с высоты на любою умную и не очень голову. И не в каком-то отдалённом будущем, а прямо-таки сейчас. И не было ни одной свободной вешалки для одежды.

– Помоги мне.

– С брюками? – не понял Александр.

– С учёбой!

– А что я должен делать?