Под пятой. (Мой дневник 1923 года)

Ангарский (он только на днях вернулся из-за границы) в Берлине, а, кажется, и в Париже всем, кому мог, показал гранки моей повести "Роковые яйца". Говорит, что страшно понравилось и (кто-то в Берлине, в каком-то издательстве) ее будут переводить.

* * *

Больше всех этих Ляшко меня волнует вопрос - беллетрист ли я?

* * *

Отзвук в разговоре у Анг(арского) имел и прогремевший памфлет - письмо Бернарда Шоу,- напечатанный во вчерашнем номере "Известий". Радек пытается ответить на него фельетоном "Мистер П(ик)вик о коммунизме", но это (...).

В памфлете есть место: "бросьте и толковать о международной революции - это кинематограф".

В ночь на 28-е декабря.

В ночь я пишу потому, что почти каждую ночь мы с женой не спим до трех, четырех часов утра. Такой уж дурацкий обиход сложился. Встаем очень поздно, в 12, иногда в 4 час, а иногда и в два дня.

И сегодня встали поздно и вместо того, чтобы ехать в проклятый "Гудок", изменил маршрут и, побрившись в парикмахерской на моей любимой Пречистенке, я поехал к моей постоянной зубной врачихе, Зинушке. Лечит она два моих зуба, которые по моим расчетам станут важными. Лечит не спеша, хожу я к ней не аккуратно, она вкладывает ватку то с йодом, то с гвоздичным маслом, и я очень доволен, что нет ни боли, ни залезания иглой в каналы. Пока к ней дополз, был четвертый час дня. Москва потемнела, загорелись огни. Из окон у нее виден Страстной монастырь и огненные часы.

Великий город - Москва. Моей нежной и единственной любви, Кремля, я сегодня не видал. После зубной врачихи был в "Недрах", где стра(ш)ный Ангарский производит какой-то разгром служащих. Получил благодаря ему 10 рублей. И вот по Кузнецкому мосту шел, как десятки раз за последние зимние дни, заходя в разные магазины. Нужно купить то да се. Купил, конечно, неизбежную бутылку белого вина и полбутылки русской горькой, но с особенной неясностью почему-то покупал чай. У газетчика случайно на Кузнецком увидел 4-й номер "России". Там - первая часть моей "Белой гвардии", т. е. не первая часть, а первая треть. Не удержался и у второго газетчика, на углу Петровки и Кузнецкого, купил номер.

Роман мне кажется то слабым, то очень сильным. Разобраться в своих ощущениях я уже больше не могу. Больше всего почему-то привлекло мое внимание посвящение. Так свершилось. Вот моя жена.

Вечером у Никитиной читал свою повесть "Роковые яйца". Когда шел туда, ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда - сложное чувство. Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьезное? Тогда невыпеченное. Во всяком случае, там сидело человек 30, и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература.

Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги "в места не столь отдаленные". Очень помогает мне от этих мыслей моя жена. Я обратил внимание, когда она ходит, она покачивается. Это ужасно глупо при моих замыслах, но, кажется, я в нее влюблен. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или это избирательно, для меня?

* * *

Политических новостей сегодня нет для меня. Эти "Никитинские субботники" - затхлая, советская, рабская рвань, с (...) примесью евреев.

* * *

Не для дневника и не для опубликования: подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же время, безнадежно сложно: я как раз сейчас хворый, а она для меня... Сегодня видел, как она переодевалась перед нашим уходом к Никитиной, жадно смотрел.

* * *

Политических новостей нет, нет. Взамен них политические мысли.

* * *

Как заноза сидит все это сменовеховство (я при чем?) и то, что чертова баба зав(я)з(и)ла (меня), как пушку в болоте, важный вопрос. Но один, без нее, уже не мыслюсь. Видно, привык.

29-го декабря. Понедельник.

Водку называют "рыковка" и "полурыковка". "Полурыковка" потому, что она в 30°, а сам Рыков (горький пьяница) пьет в 60°. Был в этом проклятом "Г(удке)", вечером был у Лидии Вас(ильевны). Условились насчет встречи Нового года. Лежнев ведет переговоры с моей женой, чтобы роман "Белая гвардия" взять у Сабашникова и передать ему. Люба отказала, баба бойкая и расторопная, и я свалил с своих плеч обузу на ее плечи. Не хочется мне связываться с Лежневым, да и с Сабашниковым расторгать договор неудобно и неприятно. В долгу сидим, как в шелку.

(1925)

2 января, в ночь на 3-е.

"Если бы к "рыковке" добавить "семашковки", то получилась бы хорошая "совнаркомовка". "Рыков напился по смерти Ленина по двум причинам: во-первых, с горя, а, во-вторых, от радости". "Троцкий теперь пишется "Троий" - ЦК выпало".

Все эти анекдоты мне рассказала эта хитрая веснушчатая лиса Л(ежнев) вечером, когда я с женой сидел, вырабатывая текст договора на продолжение "Белой гвардии" в "России". Жена сидела, читая роман Эренбурга, а Лежнев обхаживал меня. Денег у нас с ней не было ни копейки. Завтра неизвестный мне еще еврей Каганский должен будет уплатить мне 300 рублей и векселя. Векселями этими можно п(одтеретьс)я. Впрочем, черт его знает. Интересно, привезут ли завтра деньги. Не отдали рукопись...