Под покровом небес

Однажды ночью, попросив караван остановиться, чтобы отойти в кусты по нужде, и различив возле себя в темноте смутные очертания крупного животного, она завизжала — и в тот же миг к ней присоединился Белькассим, который утешил ее, а потом вероломно увлек на землю и прямо там, на земле, нежданно-негаданно занялся с ней внеурочной любовью, пока караван стоял и ждал. У нее было впечатление — несмотря на болезненные шипы, оставшиеся в различных частях ее тела, — что не произошло ничего необычного, и она стоически промучилась остаток ночи. На следующий день шипы вызвали нагноение, и когда Белькассим раздел ее и увидел розовые рубцы, он обозлился, потому что они опорочили белизну ее тела, лишив тем самым его желание львиной доли присущего тому напора. Прежде чем он притронется к ней, она была вынуждена претерпеть крестные муки по извлечению каждого шипчика. После чего он маслом растер ей спину и ноги.

Теперь, когда их занятия любовью проходили при свете, каждое утро, по их окончательному завершению, он оставлял одеяло там, где она лежала, брал гурду с водой и отходил на расстояние в несколько ярдов, где стоял в ранних лучах солнца и тщательно мылся. После чего она тоже брала гурду и несла ее так далеко, как только могла, но нередко спохватывалась, что моется на виду у всего лагеря, потому что вокруг не было ничего, за чем она могла бы укрыться. Однако погонщики верблюдов в такие моменты обращали на нее не больше внимания, чем сами верблюды. Хотя она и являлась предметом жгучего интереса и постоянных дискуссий между ними, она оставалась частью собственности, которая принадлежит их хозяевам, такой же незыблемой и неприкасаемой, как пухлые кожаные сумки, набитые серебром, которые везли эти последние, перекинув их через плечо.

Наконец наступила ночь, когда караван свернул на хорошо утоптанную дорогу. Далеко впереди сверкал огонь; когда они поравнялись с ним, то увидели спящих вокруг костра людей и верблюдов. На рассвете они остановились возле деревни и поели. Когда наступило утро, Белькассим пешком отправился в селение, и вернулся какое-то время спустя с мешком одежды. Кит спала, но он разбудил ее и разложил вещи на одеяле в сомнительной тени колючих деревьев, знаком показав, чтоб она разделась и примерила их. Она была рада расстаться со своей одеждой, которая сносилась к этому моменту до состояния неузнаваемого тряпья, но настоящий восторг охватил ее, когда она влезла в широкие мягкие шаровары и облачилась в просторные сорочки и ниспадающее свободными складками одеяние. Белькассим внимательно ее осмотрел, когда она закончила и прошлась перед ним, охорашиваясь. Он поманил ее к себе, поднял длинный белый тюрбан и обмотал его вокруг ее головы, полностью спрятав ее волосы. После чего отступил на шаг и осмотрел еще раз. Нахмурился, вновь подозвал к себе и достал шерстяной кушак, которым туго опоясал верхнюю часть ее туловища, вдавливая в голую кожу прямо под мышками и крепко завязав на спине. Она ощутила некоторую стесненность дыхания и захотела, чтобы он его снял, но он отрицательно замотал головой. Внезапно она поняла, что это мужской костюм и что она была наряжена в него для того, чтобы выглядеть как мужчина. Она рассмеялась; Белькассим присоединился к ее веселью и несколько раз заставил ее пройтись перед ним туда-сюда; каждый раз, когда она проходила мимо него, он удовлетворенно шлепал ее по ягодицам. Ее вещи они бросили там же в кустах, и когда через час или около того Белькассим обнаружил, что один из погонщиков их подобрал — наверное, хотел продать, когда они в скором времени будут проходить через деревню, — он рассвирепел и вырвал их у него из рук, приказав вырыть неглубокую яму и сию же секунду их закопать под его бдительным оком.

Подойдя к верблюдам и в первый раз открыв свою сумку, она посмотрелась в зеркальце пудреницы и нашла, что с густым загаром, приобретенным за последние недели, выглядит на удивление похожей на арабского мальчика. Идея ее позабавила. Пока она все еще старалась разглядеть результат переодевания в маленьком зеркальце, сзади подкрался Белькассим и, схватив ее, собственноручно перенес на одеяло, где долго осыпал поцелуями и ласками, называя «Али», посреди взрывов счастливого смеха.