Под покровом небес

Она пропустила их слова мимо ушей; это был единственный способ от них избавиться.

— C'est inutile[114]. Вы ничего не добьетесь от нее.

— Вы уверены, что в ее одежде нет никаких удостоверяющих ее личность бумаг?

— None, mon capitane[115].

— Сходите еще раз к Аталле и посмотрите как следует. Мы знаем, что у нее были деньги и саквояж.

Время от времени надтреснуто звонил колокол маленькой церковки. По палате расхаживала сиделка, и ее костюм издавал шуршащий звук.

— Кэтрин Морсби, — сказала сестра, выговорив имя по складам и совсем неправильно. — C'est bien vous, n'est-ce pas?[116]

— Нам повезло. Они взяли все, кроме паспорта.

— Откройте глаза, мадам.

— Выпейте это. Он прохладный. Это лимонад. Он пойдет вам на пользу. — Рука разгладила ее лоб.

— Нет! — крикнула она. — Нет!

— Постарайтесь лежать спокойно.

— Консул в Дакаре советует доставить ее обратно в Оран. Я жду ответа из Алжира.

— Сейчас утро.

— Нет, нет, нет! — простонала она, кусая наволочку. Она ни за что не позволит, чтобы это произошло.

— Вот так и приходится часами стоять над ней, чтобы ее покормить, и все потому, что она отказывается открыть глаза.

Она знала, что постоянные разговоры о ее закрытых глазах велись с единственной целью — заманить ее в ловушку, чтобы она возразила: «Но мои глаза открыты». Тогда они скажут: «Ах вот как, ваши глаза открыты? Тогда — смотри!», тут-то ловушка и захлопнется, и она окажется беззащитной перед жутким образом себя самой, и начнется боль. А так, на какой-то миг, она видела иногда светящееся черное тело Амара рядом с собой, освещенное стоящей у двери лампой, а иногда — лишь мягкий полумрак комнаты, но это был неподвижный Амар и неподвижная комната; время не могло проникнуть туда извне, чтобы изменить его позу или в клочья разорвать окутывающую тишину.

— Порядок. Консул согласился оплатить трансафриканский перелет. Демюво вылетает завтра утром с Эстьеном и Фуше.

— Но ей необходима охрана.

Повисло многозначительное молчание.

— Она будет сидеть тихо, уверяю вас.

— К счастью, я понимаю по-французски, — услышала она собственные слова, произнесенные на этом языке. — Спасибо за откровенность. — Эта фраза, слетевшая с ее собственных губ, поразила ее своей невероятной нелепостью, и она рассмеялась. Она не видела причин перестать смеяться: это было приятно. Непреодолимые конвульсии и щекотка у нее в животе заставляли ее тело сгибаться вдвое и давиться от хохота. Им потребовалось немало времени, чтобы успокоить ее, потому что мысль о том, что они пытаются помешать ей делать что-то настолько естественное и восхитительное, казалась даже еще смешнее чем то, что она сказала.

Когда все это прекратилось и она почувствовала себя уютно и сонно, сестра сказала:

— Завтра вы летите. Надеюсь, вы не будете все еще больше усложнять, вынуждая меня вас одевать. Я знаю, что вы можете одеться сами.

Она не ответила, потому что не верила в перелет. Она хотела остаться в комнате и лежать рядом с Амаром.

Сестра заставила ее сесть и натянула ей через голову жесткое платье; оно пахло хозяйственным мылом. Она поминутно приговаривала: «Посмотрите на эти туфли. Как вы думаете, они вам впору?» Или: «Вам нравится цвет вашего нового платья?» Кит помалкивала. Мужчина взял ее за плечо и начал трясти.

— Сделайте одолжение, мадам, откройте глаза, — строго сказал он.

— Vous lui faites mal[117], — сказала сестра.

Вместе с другими она двигалась в медленной процессии по гулкому коридору. Слабый церковный колокол сменил крик петуха неподалеку. Она ощутила на щеках свежий ветер. Потом почувствовала запах бензина. В безбрежном утреннем воздухе мужские голоса казались тихими. У нее заколотилось сердце, когда она села в машину. Кто-то крепко держал ее за руку, ни на секунду не отпуская. В открытые окна задувал ветер, наполняя машину едким дымом костра. На протяжении всего тряского пути мужчины не переставая о чем-то разговаривали, но она не вслушивалась. Когда машина остановилась, возникла короткая пауза, во время которой она услышала, как лает собака. Потом ее вытащили наружу, хлопнули дверцы машины, и ее повели по каменному покрытию. У нее болели ноги: туфли ей жали. Время от времени она говорила вполголоса, точно самой себе: «Нет». Но сильная рука и не думала разжиматься.

Запах бензина здесь был очень резким. «Сядьте». Она села, и рука продолжала ее сжимать.

С каждой минутой она приближалась к боли; пройдет много минут, прежде чем она действительно дойдет до нее, но это было слабое утешение. Приближение могло быть длинным или коротким — конец будет один. Она постаралась вырваться. Борьба длилась одно мгновение.

— Raoul! Ici![118] — крикнул державший ее мужчина. Кто-то схватил ее за другую руку. Она еще боролась, сползая между ними вниз и почти касаясь земли. Она оцарапала спину о железную окантовку упаковочного ящика, на котором они сидели.

— Elle est costaude, cette garce![119]