Под покровом небес

Пересказ, разумеется, не передает ни особой ауры романа, ни того танатологического драйва, которым одержимы герои. В сохранившемся наброске письма Джеймсу Лафлину, ставше­му в конечном итоге американским издателем книги, Боулз описал его следующим образом: «Вообще-то это приключен­ческая история, в которой приключения происходят в двух планах одновременно: в реальной пустыне и во внутренней пустыне духа… Случайный оазис приносит облегчение от при­родной пустыни, но… сексуальные приключения не способны принести облегчения. Тень не спасает, ослепительный блеск становится все ярче и ярче по мере того, как путешествие про­должается. А путешествие должно продолжаться — не суще­ствует оазиса, в котором можно остаться».

Возможно, это наиболее адекватный «синопсис» книги, по­скольку в нем точно схвачено совмещение двух планов, при­дающее роману тревожную двусмысленность. Кроме того, он демонстрирует неумолимую, фатальную логику, присущую как физическому, так и метафизическому путешествию персона­жей. Не будучи прямым, первое, тем не менее, легко поддается описанию, тогда как второе предстает куда более запутанным. Порт и Кит определенно чего-то ищут, но чего? Что ими движет? Цель их поисков, фактически, никак не определена. Поначалу возникает впечатление, что вперед их толкает не желание чего-то конкретного, а неприятие обреченной запад­ной цивилизации. (Неприятие вполне понятное, учитывая временные рамки повествования — сразу после Второй миро­вой войны.) Таким образом, их путешествие является поис­ком в той же мере, что и побегом. Порт гордится тем, что он путешественник, а не турист. Отличие одного от другого, по его словам, в том, что если турист «принимает свою циви­лизацию как нечто должное, то второй сравнивает ее с други­ми, отвергая те ее элементы, которые ему претят. А война была одной из тех граней механизированного века, которые он хотел забыть».

Собственно, путешествие и начинается с этой негатив­ной «посылки», но у него есть также иные измерения. Турист всегда помнит о том, когда ему пора возвращаться; путеше­ственник может и не вернуться. На Порта номадическое чувство неприкаянности, лишенности корней действует уми­ротворяюще. На чужой земле ему «думается лучше»; более того, в дороге он способен принять решения, которые не спо­собен принять живя оседлой жизнью. Правда, решения эти по большей части касаются прежде всего того, какой пункт назна­чения избрать в качестве следующей — всегда промежуточ­ной — остановки. Внутренний «лед» (отчуждения) остается не­растопленным; просто экзотическое окружение с его новизной притупляет боль существования.

Поиск выхода из «пустыни духа» приводит к пусты­не «реального». По мере того как путешествие продолжается, становится ясно, что Порт и Кит, вопреки своим ожиданиям, найдут в Сахаре только песок и небо, смерть и безумие.

Несмотря на обилие автобиографических мотивов, было бы опрометчиво думать, как это делают многие (особенно после фильма), что Порт — это Боулз, а Кит — Джейн. Скорее, «Под покровом небес» можно рассматривать как воображаемый эксперимент, своеобразное «что если?», вживленное в ткань повседневного существования. Позднее писатель признавался: «Пишешь всегда про себя. Но пишешь о преображении пере­житого опыта. В настоящей литературе конечный результат всегда получается отличным от пережитого». И добавил: «Ли­тература, по-моему, это суеверный способ удерживать ужас на расстоянии, держать зло за порогом». Такое определение лите­ратуры — как заклятия, оберега — помогает нам лучше понять непрямую, опосредованную связь «творчества» с «жизнью». Они соотносятся друг с другом в третьей, лишенной измере­ния, «точке».

Точке становления, перехода, падения, бегства.

Каковое сталкивает с иным.

Столкновение двух типов мышления, двух противополож­ных культур — современной, западной, и древней, укоренен­ной в традиции, — будучи сквозной темой творчества Боулза, никогда не разрешается в пользу какой-либо одной стороны. Он никогда не опускается до политической басни или морали­те, но использует его как событие зеркальной встречи западно­го человека с инородным (в) себе. Такие встречи неизбеж­но катастрофичны. Особый зловещий колорит придает им холодновато-объективный, отстраненный стиль повествова­ния. В отличие от большинства мастеров нагнетания ужаса, в сценах зверства или убийства Боулз редко вдается в чув­ственные описания; не прибегает он и к обилию прилагатель­ных, чтобы показать, насколько невыносима пытка. Вместо этого, почти в клинических терминах, он просто констатируют факты, как если бы описывал самые заурядные вещи. Такая техника позволяет добиться несравненно более сильного эф­фекта; «Далекий случай» и «Нежная добыча», помещенные в этом томе, — подлинные шедевры, вырастающие до размеров аллегории «жуткого».