Под пологом семейного счастья

Надо ли говорить читателю, какое впечатление произвела на Дженни эта эпистола? Перемена в его чувствах поразила ее не так сильно, как то, что она сама явилась причиной этой перемены. Обладая такой добродетелью, как подлинная, непоказная скромность, Дженни слишком долго не могла поверить, что сумела изгнать любовь к другой женщине из сердца столь блестящего кавалера, каким выглядел мистер Доэрти.

Довольно долго она пробыла в состоянии растерянности, читая и перечитывая письмо до тех пор, пока Алисон, не выдержав неизвестности, не поднялась к ней, чтобы под предлогом сборов в театр попытаться узнать о содержании послания.

Она нашла дочь настолько расстроенной, что о театре и речи идти не могло, но Дженни, стыдясь признаться, что мать с самого начала была права, и боясь ее насмешливых реплик, отказалась обсуждать полученное известие, попросив разрешения остаться этим вечером дома, чтобы все обдумать. Алисон не стала настаивать, взяв с дочери обещание не утаивать ни хороших, ни дурных новостей, как только она будет готова их обсуждать.

Дженни недолго удалось побыть в одиночестве, так как к ней явилась Конни Кастом, которой миссис Браун сообщила и о письме, и о нервическом состоянии Дженни. Уверенная, что подруге дочь расскажет больше, чем ей самой, Алисон попросила миссис Кастом немедля отправиться к Дженни и попытаться выяснить, что так взволновало ее, и помочь ей добрым советом, буде в том возникнет надобность.

– Дорогая моя, как ты себя чувствуешь? Надеюсь, твой бледный вид не вызван дурными новостями или болезнью? – Конни, подобно тетушке Грантли, сочла прямоту необходимой в таком деле, как это, и с таким человеком, как Дженни.

– Тебе уже что-то успела рассказать моя матушка? – Мисс Браун не умела скрыть свое недовольство вмешательством в ее дела.

– Только то, что сегодня ты получила письмо, которое чрезвычайно тебя обеспокоило. По словам твоей матери, когда она уезжала, ты находилась едва ли не на грани истерики, и мои глаза это подтверждают. Прикажи подать чаю, и мы сможем поговорить спокойно.

Дженни знала, что от миссис Кастом будет нелегко избавиться, поэтому покорилась натиску и отдала соответствующее распоряжение. Когда обе девушки уселись за стол и Конни убедилась, что руки ее подруги не дрожат более, удерживая чашку, а глаза не наполняются слезами, она сочла возможным продолжить разговор:

– Дженни, дорогая, ты не из тех людей, кому не принесет вреда держать все свои мысли и чувства при себе, тебе непременно надобно поделиться с кем-нибудь, и никто лучше меня для этого не годится. Я не твоя мать и тем более не твоя тетушка, которые с высоты своего возраста могут дать тебе мудрые, но устаревшие советы, могущие только все испортить. Если ты будешь молчать, твои огорчения могут привести к мигрени, припадку или чему-то еще похуже, может быть, даже лихорадке. Прошу тебя, облегчи свою душу!

Конни говорила так проникновенно и искренне, что бедняжке ничего не оставалось, как молча достать письмо Роберта и протянуть ей.

– Ты позволяешь мне прочесть?

– Конечно, ты убедила меня, что мне лучше поделиться этим с тобой, а у меня нет сил пересказывать то, что в нем написано. К тому же я невольно могу исказить смысл.

Конни углубилась в чтение, а ее подруга пыталась по выражению ее лица понять, какое впечатление производит на ту содержимое письма. Пару раз миссис Кастом ухмыльнулась, вызвав недоумение у Дженни – уж она-то не разглядела в письме ничего смешного, но, закончив читать, Конни некоторое время задумчиво вертела письмо в руках, не говоря ни слова.

– Пожалуйста, скажи же что-нибудь! Неужели это все может быть правдой?

– То, что он разлюбил ту леди, или то, что он влюбился в тебя? – К подруге в полной мере вернулось ее прежнее лукавство, ибо, признаться, Конни опасалась гораздо худших известий, например, что мистер Доэрти навсегда уезжает или женится на какой-нибудь герцогине.

– Разумеется, и то и другое кажется мне в равной степени невероятным! – Дженни начала терять терпение, как и всякий раз, когда Конни приходила охота подурачиться.

– И все же замечательно, что письмо доставило такие благие вести. Глядя на тебя, можно было подумать, что он болен или покидает нас или что случилось еще какого-нибудь рода несчастье.

– Ты находишь в нем благие вести???

– Ну конечно же! Разве не прекрасно, что он перестал изводить себя, а заодно и тебя своими страданиями, настоящими или воображаемыми, и обратил наконец свои устремления туда, где его ждут?

– Но возможно ли, чтобы он увлекся мною, когда вокруг столько прелестных дам?

– Твоя неуверенность отдает тщеславием, Дженни. Ты, похоже, желаешь, чтобы тебя снова и снова убеждали в том, что ты достойна любви такого человека, как Роберт Доэрти. Мне это уже начинает надоедать, а посему я закончу вопросом – что, по-твоему, в тебе есть гадкого, дурного, чтобы в тебя не могли влюбиться достойные джентльмены, только потому, что один из них предпочел другую?