Под развалинами Помпеи. Т. 1

– И ты назад тому несколько минут беспокоилась лишь о своем долге Луцию Пизону и явилась ко мне напоминать о нем, как будто не имела сказать ничего более важного? Но разве ты забыла, что так как Марцелл, племянник и зять Августа и долженствовавший быть его наследником, устранен уже, что Кай и Луций умерли, а Юлия удалена на остров Пандатария, навсегда потеряв расположение к себе Августа, то остается лишь Агриппа, приемыш Августа, причиняющий мне страх как лицо, могущее оспаривать империю у моего Тиверия?

– Успокойтесь, божественная, успокойтесь! Эти слухи невероятны.

– Пусть будут они невероятны, Ургулания; но они отнимают у меня, как у матери, с давних пор приготовлявшей будущность своему сыну, весь мир и покой, заставляя меня страшиться, что здание, устраиваемое столько лет моими собственными руками, может разом обрушиться. Что же ты сделала, чтобы узнать истину?

– Я доверилась Сальвидиену Руфу, который тебя боготворит и который пользуется расположением Августа, привязавшего его к себе столькими благодеяниями; я поручила ему узнать, действительно ли Агриппа осмелился оставить Сорренто и явиться в Рим.

– А я не доверяю этому человеку. Сальвидиен притворяется перед Августом и боится жены его; ему нравятся волнения партий и революции всякого рода, и он таков, что станет скорее содействовать злодейским намерениям этого грубого и жестокого юноши, чем желать его наказания.

Подумав некоторое время и как будто решившись на что-то, Ургулания отвечала:

– Когда так, о августейшая, то я доставлю тебе верные сведения, хотя бы мне пришлось самой обежать все кварталы Рима до самой Субурры. Да, наконец, к чему бы послужило Агриппе Постуму его появление в Риме? Кто мог бы укрыть его от твоих зорких глаз? Кто избавил бы его от строгости законов и твоей мести?

В эту минуту вошла Анниолена, объявив о приходе Процилла.

Это был очень красивый юноша, принадлежавший к тому классу невольников, которые назывались vernae, как родившиеся в доме своего господина. Проциллу не было еще двадцати лет; вместе с красотой он обладал ловкостью и большим умом. Он был любим Августом и пользовался также милостью Ливии, которая в данную минуту могла положиться на него, так как она не раз уже давала ему серьезные поручения, свидетельствовавшие о ее доверии к этому невольнику.

– Процилл, – сказала она ему, – вот тебе горсть серебряных монет, бери их, и ты свободен на сегодняшний день идти в город позабавиться, но свою свободу ты должен употребить и на важное дело.

– Приказывай, моя госпожа, своему рабу, – отвечал Процилл, низко поклонившись, и затем, подняв быстро голову и устремив свои взоры в лицо Ливии Друзиллы, старался отгадать ее мысли.

– Помнишь ли ты Постума Агриппу, сына Юлии и Марка Випсания Агриппы?

– Сосланного в Сорренто? Помню.

– Узнал бы ты его, если бы увидал теперь?

– Узнал бы среди тысячи.

– Ходит слух, что он в Риме.

– Если он здесь, то я узнаю об этом.

– Ты меня понял, Процилл; ты меня понял, – повторила Ливия, сделав выразительный жест, показывавший, что не следовало откладывать ни минуты для выполнения ее приказания.

Процилл действительно понял Ливию и, не ожидая дальнейших слов, быстро ушел из комнаты, куда в ту же минуту входило новое лицо с видом хозяина дома.

Это был человек полного и крепкого телосложения, роста выше обыкновенного, с широкими плечами и с широкой грудью, но пропорционален во всей своей фигуре, от головы до ног. Цвет его кожи был белый, позади довольно длинные волосы закрывали всю шею, что, кажется, было обычаем в этом семействе. Его красивое лицо было угревато, а очень большие глаза, как утверждали, могли видеть и в потемках, хотя и на короткое время, когда он открывал их ночью, пробуждаясь от сна. Говорили также, что левая рука была у него ловчее и сильнее правой, так что ее пальцами он мог сдавливать крепкое яблоко, а щелчком ранить голову не только детскую, но и молодого человека.

Это был Тиверий Клавдий Нерон.

Теперь мы знакомы с его внешностью; но необходимо заглянуть и в прошлую жизнь этого любимого сына Ливии, доставить которому наследство Цезарей было главной целью политики этой женщины. К нашему счастью, нам не нужно для этого прибегать к ужасно-мрачной кисти Тацита, заклеймившего в глазах потомства старость этого человека, подлость и бесчеловечие которого сделали из его имени синоним жестокости и безумия; и зло смеялась судьба над римским сенатом, когда он в день рождения Тиверия декретировал сооружение статуи богини счастья.