Под русским знаменем

Сергей, едва только стало возможным, отправился на левый фланг, где стояли ополченцы, в ожидании пока их не сменят новыми отрядами и не отведут в резерв. Идти пришлось далеко, через всю гору Святого Николая, где находилась средняя, или круглая, батарея. Везде было одно и то же ликование. Отдыхавшие герои уже пообедали, похоронили своих убитых, унесли раненых. Смерть отлетела от них, и жизнь явилась ей на смену. Бог знает откуда, у какого-то солдатика явилась гармоника; вокруг него собрался кружок весельчаков, и под разудалые звуки «камаринского» начался лихой разухабистый трепак. Как будто совсем и не существовало в помине шести дней сражения за Шипку, как будто турецкие орудия не аккомпанировали гармонике, а их гранаты не рвались над этой же самой круглой батареей.

Петко только опомнился от всех перенесённых, пережитых, переиспытанных ужасов, приходил в себя, начинал верить, что он жив, что турки прогнаны... Немного осталось от его дружины, да и всё ополчение сильно поубавилось в числе. Почти все офицеры погибли, а большинство оставшихся в живых были ранены. Но болгары тоже гордились тем, что на Шипке они вполне загладили свой неуспех под Эски-Загрой.

Объятиями встретились друзья, не видавшиеся с самого Кишинёва. Слёзы навернулись у них на глазах, когда, присев у насыпи ложемента, они принялись вспоминать всё пережитое, все бои, в которых они дрались с турком. Петко с восхищением поглядывал на Георгиевский крест Сергея. Тот в свою очередь выказывал удивление храбрости и стойкости болгар в бою.

— А где ваш мальчик? — спросил он. — Про него все, кто говорит, отзываются как о герое!

— Да вон он — с Райной... У нас и ополченки, как видишь, есть! — улыбнулся Петко и позвал: — Лазарь!

Мальчуган прибежал к ним.

— Взгляни-ка! — сказал Петко. — Вот тот солдат, о котором я говорил тебе... Сергей, это брат мой!

Лазарь кинулся на шею Рождественцеву и заговорил, мешая болгарские слова с русскими:

— Ты — храбрый. Я тебя буду много-много любить...

Ребёнок-герой, плакавший от обиды, когда ему не позволили умереть вместе со взрослыми, и нашедшийся в те минуты, когда всё казалось погибшим, произвёл на Сергея сильное впечатление. Народ, только что вырвавшийся из неволи, уже имел своих героев: дети, юноши, женщины, старики бились за Родину... но в то же время Сергею невольно вспоминалось, что здоровые, полные физических сил мужчины разбегались при одном только слухе, что подходят турки, разбегались, оставляя беззащитными варварам — башибузукам — своих детей, свои семьи и заботясь только о спасении одной своей жизни; вспоминалось, что такие же здоровяки-мужчины, ползавшие с рабски-собачьей униженностью у ног своих господ-турок, начинали грабить и убивать мирных турецких жителей нисколько не хуже башибузуков и черкесов, как только являлись русские и сила переходила на их сторону; вспоминалось, что русские должны были часто грозить болгарам военной расправой за грабежи, и только страх удерживал недавних рабов от неистовства и зверства над мирными магометанами.

«Это нарождается новая Болгария, — думал Рождественцев, глядя на Лазаря, Петко и Райну. — Новая, свободная, спасённая Россией Болгария... Эти-то уже скоро позабудут гнёт, рабство, а их дети будут вспоминать вот об этих временах, которые ныне переживают их будущие отцы, как о далёком времени, которое никогда уже не вернётся».

Побыть долго вместе, наговориться досыта друзьям не удалось. Подошли из резерва сменяющие их свежие части, и болгарские ополченцы перешли сперва в резерв, чтобы затем уйти из гор в деревню Зелено Древо и стать там для охраны начала шоссе по Шипкинскому перевалу.

Возвращался назад Рождественцев несколько иным путём — через расположение «железной» бригады. Сергей шёл, не особенно торопясь. Ему приходила очередь в эту ночь стать в секрете за позициями, но он чувствовал, что нервы его так ещё напряжены, что, прежде чем лечь спать, он должен ходьбой довести себя до изнеможения, устать физически, иначе он не сомкнёт глаз.

Когда он подошёл к палаткам стрелков, то увидел густую толпу, собравшуюся в кружок около горланившего какую-то песню унтер-офицера, закинувшего голову назад, размахивавшего руками и притопывавшего в такт пению ногами; к нему присоединились с десяток товарищей.

— Эй, вольноопределяющийся! — окликнул Рождественцева знакомый стрелок. — Иди-ка к нам! Наш Шмаков про Шипку песню поёт. Вот разучивают — послушай.

Рождественцев подошёл, вмешался в круг стрелков и стал прислушиваться к словам только что сочинённой под впечатлением пережитого боя новой солдатской песни.

— Вспомним, братцы, как стояли
Мы на Шипке в облаках, —

выводил тенорком Шмаков, и товарищи дружно подхватывали вслед за ним:

— Турки нас атаковали,
Да остались в дураках!
Только утро рассветает,
Разнесёт вокруг туман, —
И на Шипку наступает
Вновь упорный Сулейман.