Под самой Москвой

Под самой Москвой

ПОД САМОЙ МОСКВОЙ Повесть

1

— Веревка чья? Моя веревка. Сымай, — сказала Мымра спокойно.

— Общая веревка, — сказала я спокойно.

— Отвязываю, — сказала Мымра спокойно.

— Жадюга, — сказала я спокойно.

А там и всего-то висело что мамино платьице в красную копеечку. Я схватила его и побежала к себе. Платье было совсем мокрое. Мне вдруг стало жалко — на платья, а маму. Почему к ней все придираются?

Вчера в школе Клавка Свинелупова сказала:

— Мне тетя не велела с тобой водиться.

— Ну и пошла к свиньям! — сказала я.

А Клавка так поняла, что я намекаю на ее фамилию: она же хочет, чтоб ее называли «Синелупова»… И закричала:

— Ты грубиянка! И мама твоя грубиянка! В цеху, ровно мужик, командует, тетя сказала!

Тут я очень захотела Клавку двинуть, но удержалась: это уже было. И маму вызывали в школу. И она расстроилась. «Шурик, говорит, зачем же и ты против меня поступаешь? Мотька-табельщик нервы рвет, и ты — туда же». — «Так я же не против, я за тебя заступаюсь». — «Вот заступа нашлась. За тобой, как за каменной стеной!» — сказала мама, но повеселела.

А в обед я отнесла маме кушать. Она выскочила во двор пулей, а за ней Марфуша Зотова. Мама выхватила у меня узелок: «Ешь, Марфуша, вот бери котлету… Вот то, вот се…» А сама, по-моему, даже не видит меня, а видит только Федьку, наладчика станков. И все время про него, про него. Марфуша поддакивает: уж такой он бессовестный, срывает нам план. Бесстыжие его глаза!

Я хотела тоже сказать свое мнение про Федьку: он шел через двор выпивши и ну камнями в Барбоску пулять! Но мама с Марфушей меня не слышали. Шум от станков ужасный: их на обед не выключают. И даже во дворе разговора не слышно.

Марфуша кричит:

— Федьку на собрании пропесочить!

А мама кричит:

— Пускай уберут его от нас! А? Что? Не слышу.

Марфуша:

— На людей через него смотреть совестно. Скажут: хвалилась синица море зажечь. А? Что? Не слышу.

Вот так весь обед и прошел. Я и не спросила маму, правда ли, она в цеху, ровно мужик, командует.

А Мымра чего на маму шипит? За попа. Прошлый год первого мая как раз была пасха. Мы прибирались к Первомаю, а Мымра — к пасхе. И Мымра во дворе хвалилась, что у нее «батюшка» в гостях будет.

Второго мая мы с мамой сидим на крылечке. Мама говорит:

— Давай, Шурик, споем мою любимую.

Это значит, про осенние листья.

Осенние листья шумят и шумят в саду,
Знакомой тропою я рядом с тобой иду.
И счастлив лишь тот,
В ком сердце поет,
С кем рядом любимый идет…[1]

Как раз на этом месте калитка — хлоп! Заходит молодой мужчина с усами и бородкой. Волосы длинные, черная шляпа, плащ-болонья выше колен. Походка молодцеватая.

— Здрасьте! — говорит он и снимает шляпу.

— И вам здрасьте, — отвечает мама.

— Не узнаете, Варвара Ивановна?

— Что-то, извиняюсь, не признаю.

— А я Димитрий Стукалов.

В это время из своей двери выплывает Мымра. В шелковой кофточке — цвет бордо, на голове — перманент маслом из лампадки примазан: у нее в комнате красная лампадка горит, как на светофоре. И к гостю:

— Христос воскресе, батюшка. Пожалте, батюшка, заждались, батюшка! — И чмок его в руку.

Он сразу другим голосом:

— Во имя отца и сына. — И еще кого-то… А сам на маму — зырк! Глаза у него зеленые, веселые.

А мама моя как вскочит на ноги да как закричит:

— Этто вы, значит, и есть батюшка? Я ж думала, что вы какой, извиняюсь, битла: волосы длинные, болонья — выше колен. Ха-ха-ха!

И так она смеялась, полчаса отойти не могла. Вот за это Мымра и вызверилась…

И географичка Юлия Викентьевна тоже вредная. Как-то я прохожу, а она говорит немке Лизавете Петровне:

— Красивая девочка Макарова.

— В мать, — отвечает Лизавета.

— Что ж, дитя любви! — говорит Юлия.

И обе как засмеются!

Я спросила маму: почему это я — «дитя любви»? Мама на меня посмотрела как на дурочку. Ну, думаю, все равно: была не была, выскажусь!

— И еще, говорю, соседки рассказывали, что ты с папой и в загс не ходила.

— Ох, Шурка! Не до загсов нам было. Мы про ник и не думали. Уж очень любили мы друг дружку. Вот и получается, что ты — дитя любви.

— И про меня, мама, не думали?

— И нисколько даже, — мама покрутила головой и глаз скосила. — Это уже когда папки нашего не стало, тут я подумала: будет дите — мальчик ли, девочка, — назову Шуркой, в честь отца.

Мама спохватилась: мол, не то что-то говорит — и давай строгость показывать:

— А ты не мельтеши по двору, поменьше соседок слушай. Ну что они, темные, понимают?

— А ты не темная, мама?

— Нет, дочка. Я неученая, да не темная. Я, Шурка, жизнью высветленная. Вот так. Заруби себе на своем носишке воробьином. — И рукой по столу пристукнула, словно печать поставила.

Я еще спросила:

— Мама, почему это говорят, что тебе «больше всех надо»? А что тебе надо?

Мама стала злая и спрашивает:

— А им ничего не надо?

— Им — нет.

— Ну их в болото, Шурка!

— Кого в болото?

— А вот тех, кому ничего не надо! А сами только свою выгоду блюдут!

И опять же спохватилась: