Под самой Москвой

Разнообразие и тщательность отделки вызывают уважение к мастерам, создавшим эти необыкновенные блюда, украшения, сосуды непонятного назначения. Но к уважению примешивается чувство горечи оттого, что чудесные вещи затеряны в скоплении безвкусицы, рыночных поделок, крикливой мишуры.

Хилтон-отель есть Хилтон-отель. Он дорогой: для богатых туристов, американцев, англичан и французов, голландцев, шведов. И японцев. И южноамериканцев.

Но это, пожалуй, единственный отель, где меньше «просто туристов», а больше — искателей выгодного бизнеса.

Здесь говорят по-английски и по-французски: портье и швейцары — свободно, официанты и горничные — в пределах необходимости, посыльные и лифтеры — только несколько слов.

Есть еще бои. Те, кого в Германии зовут дер паже, во Франции — гарсон, здесь же по-английски — бой.

Что делает бой? Крутит вертушку стеклянной двери, когда нет швейцара. Вносит вещи, когда нет подносчика багажа. Подает ключи, когда нет портье. Провожает в номер, когда нет горничной.

Но есть место, где бой никого не заменяет, где он сам по себе: это лифт. Лифт работает круглые сутки. Бой работает круглые сутки.

Двери лифта закрываются автоматически с легким змеиным шуршанием. Кто-то называет этаж. «Плиз»[8], — говорит бой. И опять этаж. Опять автоматически открываются двери, и так же автоматически, голосом лишенным интонаций, произносит бой свое «Плиз».

Бой одет в красную униформу с блестящими золотыми позументами и пуговицами. Пуговицы похожи на кнопки, кнопки лифта. Ими утыкана вся грудь мальчика. Мальчик маленький и толстый. Поэтому он еще похож на пуф в холле, круглый красный пуф с позолотой.

На курчавой голове боя сильно набекрень надета крошечная круглая шапочка. Она золотая и держится на лаковом ремешке, в который втиснут подбородок мальчика. В редкие мгновения, когда он не занят, бой стоит у открытой двери лифта и немного отпускает ремешок. Жарко. Пятидесятиградусная жара просачивается и сюда.

Бой зевает, вежливо прикрывая рот рукой. У него шоколадного цвета кожа, светло-карие круглые глаза, круглое лицо с мягкими чертами уроженца юга. Отчетливо видно, что красные сафьяновые сапоги стесняют его.

Бой кажется принадлежностью роскошного лифта с зеркальными стенами, холла с нагромождением товаров, принадлежностью Хилтон-отеля, необходимой, неотделимой, как завиток восточного орнамента на стене.

Но это только кажется. На вторые сутки мальчик выбирается из сложного орнамента Хилтон-отеля и покидает его через ход для прислуги. Мятая полосатая галабея — длинная, почти до пят, рубаха, с простым круглым вырезом у шеи — неузнаваемо меняет его. Голова боя не покрыта. Он бос и весел и совсем не похож на того мальчика, который произносит механическим голосом сотни раз в день свое «Плиз».

И в то время, когда он покупает поджаренные земляные орехи с лотка уличного торговца, можно с ним поговорить на смеси арабского и английского и с помощью жестикуляции.

— Как тебя зовут?

— Мустафа.

— Как ты живешь, Мустафа?

— О! Хорошо! — Он поднимает вверх указательным палец. Он живет «прима», первый сорт!

Во-первых, он теперь имеет над головой крышу. В доме, недавно выстроенном для бедных, квартиру оплачивает муниципалитет. Во-вторых, он имеет работу. На весь сезон. Это хорошая работа. Дежурство — сутки прочь, вторые сутки он помогает матери. Он самый старший в семье, старший из мальчиков.

Мустафа сообщает это с необыкновенной важностью. Но это еще не все. Самое главное Мустафа приберег на конец:

— Моя сестра учится в университете!

Это сенсация! Это потрясающая новость, которую он повторяет, вероятно, в тысячный раз, потому что, как выясняется, его сестра учится в университете уже второй год.

«Моя сестра учится в университете!» — вдруг запевает Мустафа во весь голос, на всю улицу. Но, конечно, этот мальчишеский голос, ломкий, как бубенчик под вдумчивой мордой верблюда, тонет в уличном шуме.

Ужасный шум стоит на площади у Хилтон-отеля. Невообразимая разноголосица каирской улицы, улицы центра, звучит в полную силу. Неистовствуют автосирены, среди которых нет двух одинаковых. Голоса машин как бы выражают характер их владельцев: человеческая речь исключается в этой сутолоке. Сирены хохочут, обольстительно поют, как настоящие сирены, воют, как шакалы, визжат, устрашающе гудят, рыдают или хрипло ругаются. Пожарные и аварийные машины проносятся с львиным рыком.

В скопище машин с непостижимым упорством бегут запряженные в арбы ослы, изредка взревывая на поворотах. По обочине, чванясь, вышагивают верблюды, с омерзением косясь на окружающее. Крики погонщиков, ругань затертых где-то в стремнине уличного движения велосипедистов, вопли уличных торговцев, пронзительная песенка бродячего флейтиста — из всего этого складывается дисгармония полуденного Каира.

Мустафа съел орехи, но не торопится уходить.

— Я жду сестру, — объясняет он.