Под сенью Дария Ахеменида

И мы в своем чистом мнимом потоке, а на самом деле в пыли, толкотне и ругани сбивающейся и толкающейся массы потащились через городишко к кряжу и потом всю ночь тащились наверх.

К утру мы зашли на перевал. Меня нашел офицер связи. Я должен был передать батарею старшему офицеру, каким становился подъесаул Храпов, и явиться в штаб корпуса. По результатам двух месяцев Николай Николаевич собирал совещание в ближнем к фронту питательном пункте в Хорум-Абаде. От штаба корпуса сюда выехал капитан Каргалетели, исполняющий должность начальника штаба. Я придавался ему в помощь.

Я спросил у хорунжего Комиссарова журнал боевых действий батареи. Записей последних дней не было. Я молча уставился на него

― Не было никакой возможности написать, Борис Алексеевич, ― постарался он скрыть свое напряжение.

Я понял, что он ждал моего отбытия с тем, чтобы написать в журнал не так, как было на самом деле. Он знал мой характер и догадывался ― хотя бы вскользь, но нелестно я укажу о его поведении при курдской атаке. Я велел ему писать при мне и потом подписал все. С меня хватило видеть, с каким страхом он ждал моих добавлений в текст.

― Лексеич! Дык ить! ― заорал в восторге мне навстречу, лишь я появился близ штаба корпуса, сотник Томлин. ― Лексеич! ― он в восторге стал ломать язык на малороссийский лад: ― И иде тэбе черти носят!

Из сего я, как бы сказали в научной среде, вынужден был констатировать факт неоднократно в себя возлиявшего его состояния.

― Ну, истинный крест! ― без передышки снова восторгнулся сотник Томлин. ― Это же их высокоблагородие капитан Норин! ― с любовью и пьяно взглянул он на меня и оглянулся кругом с широким, указующим на меня жестом. ― Ето собственной персоной мой незабвенный друг! А я прискакал ― а вас дырка свисть! ― опять без перехода стал выговаривать мне сотник Томлин. ― Вы уже на какую-то Багдадку уедручили! Один Вася Данилыч на все на про все с сотенкой лежит-полеживает. А приказу, говорит, мне не було! Вот казак. А вы все кудысь уеракали?.. ― И опять без перехода: ― Айда, Лексеич, у меня четверть кышмышевки в заганце стоит!

Его приветствие, будь оно совсем иным, мне было бы неприятно, и я бы вспылил. От усталости, от непреходящей злости, вынесшей меня наконец из двухмесячных боев и отползаний, и от чего-то еще такого, о чем и сказать-то словом было нельзя, ― от этого всего я бы вспылил, а то бы просто построил его, сотника, обер-офицера. Но он так при своих словах растопырился ― растопырился, совсем как рак с клешней, или, будь он проклят, тот не увиденный в ночи скорпион, который унес от нас Павла Георгиевича Чухлова, что мне и от рака, и от скорпиона пахнуло декабрем четырнадцатого и братом Сашей. Сотник Томлин это увидел.

― Я это! ― снова пошел он в восторг. ― А вот сотника Гамалия сюда! ― И круто обернулся одним туловищем в надежде сцапать кого-то и погнать за сотником Гамалием.

Ранее они дружны не были. И ранее такого тона по отношению к сотнику Гамалию у сотника Томлина не было. Декабрь четырнадцатого и брат Саша исчезли. Я, зло и как-то себя нехорошо возбуждая, осадил его. Вопреки ожиданию, он в прежнем восторге подчинился.

― Слушаюсь, ваше высокоблагородие! ― четко своей раскорюкой отдал он честь.

Я прошел мимо. Он, кажется, вслед мне взбычился.

Пока я приводил себя в порядок в штабной банной палатке с тем же полуведром, но, слава Богу, горячей воды, вестовой Семенов искал в штабном обозе мой саквояж.

― Не взяли его. Остался он в Шеверине! ― доложил он.

― Черт! ― взвился я. ― Трудно было бросить их в повозку! ― И взвился я, естественно, на сотника Томлина, и хотел послать Семенова к штабному каптенармусу с просьбой выдать в счет моего денежного довольствия сапоги, бриджи и полевую гимнастерку, а потом передумал. ― Нет, погоди! ― сказал я. ― Это долго. Не сидеть же мне тут. Найди сотника Гамалия, пусть что-нибудь отыщет. А потом уж ― к каптенармусу!

Василий Данилович, сотник Гамалий, появился через полчаса. Я выглянул из палатки. Большой, громоздкий, но ловкий и гибкий, с вывернутыми наружу пятками в стременах, он, казалось, тащил своего кабардинца сам.

― До чего же вы довели их высокоблагородие! ― в шутку закричал он на шарахнувшихся в сторону банщиков-дружинников, сошел с седла, для чего ему потребовалось только опустить ногу да махнуть другой, пошел к банной палатке: ― Борис Алексеевич, вы там? Вот радость-то! С благополучным прибытием вас! А то тут стали такое говорить, что хоть поднимай сотню на конь! ― И обернулся к своему вестовому, взял аккуратный сверток, едва не с поклоном остановился перед палаточным пологом. ― Со своего плеча, Борис Алексеевич, по причине грубости природы моей одарить не могу, а вот от сотни в дар примите! Нашлась вам впору какая-никакая амуниция! Одевайтесь ― да и сразу к нам! Попьем чайкю или чего там.

― А где же ты пропадал, Василий Данилович, что о тебе некая молва пошла, будто ты откуда-то вернулся счастливчиком и везунчиком? Шах персидский, что ли, тебя в гости зазвал? ― стал я спрашивать через полог.

― Та було! Хвантазии бохато у служивых! ― будто отмахнулся он.