Под сенью дев, увенчанных цветами

Впрочем, с каждым разом отказываться от встреч мне было всё легче. Моя привязанность к ней всё слабела, и горестные воспоминания, без конца меня посещавшие, уже бессильны были разрушить радость, которую я черпал в мыслях о Флоренции и Венеции. В эти минуты я жалел, что отказался от карьеры дипломата и обрек себя на оседлое существование, чтобы не расставаться с девушкой, которую я больше не увижу и почти забыл. Строишь свою жизнь для какого-нибудь человека, а когда наконец всё готово, человек не приходит, а потом он для тебя умирает, и в конце концов живешь пленником там, где всё предназначено для любимого существа. Родителям казалось, что Венеция слишком далеко и слишком меня возбудит, зато дорога в Бальбек была легкая и жить там было не утомительно. Но для этого надо было уехать из Парижа, отказаться от визитов, благодаря которым г-жа Сванн, пусть изредка, говорила мне о своей дочери. Впрочем, у меня понемногу стали появляться радости, в которых Жильберта была ни при чем.

С приближением весны настали холода; на «холодных святых»[145] и на Святой неделе со студеными ливнями, снегом и градом г-жа Сванн часто принимала гостей в мехах, утверждая, что дома она мерзнет; ее зябкие руки и плечи утопали в белых сверкающих покровах огромной плоской муфты и накидки (обе из горностая); возвращаясь с улицы, она их не снимала, и они напоминали последние охапки зимнего снега, более стойкие, чем другие: их не удавалось растопить ни жару огня, ни наступающей весне. И в салоне г-жи Сванн, куда недолго мне осталось ходить, я впитывал в себя всю правду этих ледяных, но уже цветущих недель при виде другой, еще более упоительной белизны, например бульденежей, у которых на верхушках длинных стеблей, голых, как вытянутые кусты на полотнах прерафаэлитов, красовались шары, монолитные, но состоящие из мелких частичек, белые, как ангелы Благовещения и окруженные запахом лимона. Потому что владелица замка Тансонвиль знала, что апрель, даже ледяной, не вполне лишен цветов, и что зима, весна, лето не разделены непроницаемыми перегородками, как кажется завсегдатаю бульваров, который до первых жарких дней воображает себе мир в виде голых домов, мокнущих под дождем. Впрочем, я далек от утверждения, будто г-жа Сванн довольствовалась тем, что присылал ей комбрейский садовник, и при посредстве своей «присяжной» цветочницы не заполняла пробелы в протоколе с помощью ранней средиземноморской флоры — да это меня и не заботило. Для того чтобы начать тосковать по деревне, мне хватало и того, что рядом с ледником муфты, которую держала г-жа Сванн, качались бульденежи (которые по замыслу хозяйки дома были, пожалуй, предназначены только для того, чтобы, по совету Берготта, воплощать вместе с обстановкой и ее туалетом «симфонию в белых тонах»[146]); они напоминали, что волшебство Святой недели — это аллегория природного чуда, которое давалось бы нам каждый год, если бы мы были благоразумней, и, действуя заодно с кисленьким и хмельным ароматом других растений, чьих названий я не знал, хотя столько раз замирал перед ними на прогулках в Комбре, затопляли гостиную г-жи Сванн таким же девственным и простодушным цветением без единого листика, такими же природными, настоящими ароматами, как крутую тропу в Тансонвиле.