Под сенью молочного леса (сборник рассказов)

- Мы хотели недели на две съездить в Ниццу, - сказал Брэзелл и толкнул Скелли в бок. - Но для цвета лица тут воздух лучше.

- Лучше лечебной травки, - сказал Скелли.

Они заржали в восторге от своего остроумия, стали тузить и кусать друг друга, снова схватились бороться и швырять песком в глаза и наконец с хохотом повалились навзничь, и Брэзелл утер бумажной салфеткой кровь из носу. Джордж лежал, зарытый в песок по пояс. Я смотрел, как море отходит все дальше и дальше и как ссорятся птицы, летая над ним, а солнце начинает терпеливо клониться к западу.

- Полюбуйтесь на Коклюшку, - сказал Брэзелл. - Правда, он удивительный? Растет прямо из песка. У Коклюшки нет ножек.

- Бедный Коклюшка, - сказал Скелли. - Он самый удивительный мальчик на всем белом свете.

- Удивительный Коклюшка, - сказали они в один голос. - Удивительный, удивительный. - И затянули нараспев, дирижируя своими прутьями:

- Плавать не умеет.

- Бегать не умеет.

- Учиться не умеет.

- В кегли не умеет.

- В крикет не умеет.

- И держу пари, писать тоже не умеет.

Джордж дрыгнул ногами, стряхивая с себя песок.

- Нет, умею.

- Плавать умеешь?

- Бегать умеешь?

- В кегли умеешь?

- Не приставайте к нему, - сказал Дэн.

Они подтащились ближе к нам. Море теперь быстро убегало от берега. Брэзелл погрозил пальцем и сказал с полной серьезностью:

- Нет, правда, Коклюшка, ведь ты удивительный? В самом деле удивительный? Сразу отвечай: да или нет.

- Твердо: да или нет, - сказал Скелли.

- Нет, - сказал Джордж. - Я умею плавать, я умею бегать, я умею играть в крикет. И я никого не боюсь.

Я сказал:

- Последний семестр он шел вторым в классе.

- Вот и удивительный. Шел вторым, значит, и первым может. Хотя ничего удивительного тут нет. Коклюшка должен идти вторым.

- Ответ на наш вопрос получен, - сказал Скелли. - Коклюшка человек удивительный.

Они снова затянули свою песню.

- Он здорово бегает, - сказал Дэн.

- Так пусть докажет. Мы со Скелли пробежали утром всю отмель до самого Россилли. Правда, Скелл?

- Всю как есть.

- А Коклюшка так может?

- Могу, - сказал Джордж.

- Ну так беги.

- Не хочу.

- Удивительный Коклюшка бегать не умеет, - затянули они. - Бегать не умеет, бегать не умеет.

Вниз по склону, взявшись под руки, спускались три девочки - все три светленькие, в коротких белых штанишках. Руки, ноги и шеи у них были шоколадного цвета. Когда они засмеялись, я увидел, что зубы у всех троих очень белые. Как только они ступили на отмель, Брэзелл и Скелли сразу перестали петь. Сидней откинул волосы назад, небрежно поднялся с песка, сунул руки в карманы и пошел к девочкам, которые стояли теперь тесной группкой, золотистые, загорелые, делая вид, будто любуются закатом, теребя свои шарфики, улыбаясь друг другу. Он остановился перед ними, осклабился и взмахнул рукой.

- Здравствуй, Гвинет! Ты меня не забыла?

- Ишь, какой кавалер! - шепнул Дэн и, кривляясь, взмахнул рукой в приветствии Джорджу, который все еще не сводил глаз с отступающего моря.

- Ах, какая неожиданность! - сказала самая высокая девочка. Хорошо заученными, легкими движениями рук, будто одаривая всех цветами, она представила Сиднея своим подружкам - Пегги и Джин.

Толстушка Пегги была слишком вертлявая для меня, да и ноги как тумбы и стрижка мальчишеская, эта пусть достается Дэну. Сиднеева Гвинет девица шикарная, ей, наверно, все шестнадцать, чистюлька и недотрога, как продавщицы в магазинах Бена Эванса. Но Джин, застенчивая, с кудряшками цвета сливочного масла, - эта как раз для меня. Мы с Дэном не спеша подошли к девочкам.

Я заготовил две фразы: "Давай по честному, Сидней, без многоженства" и что мы не удержали прибоя к вашему появлению".

Джин улыбалась, крутя пяткой в песке, и я приподнял кепку.

- Привет!

Кепка упала к ее ногам. Я нагнулся, и из кармашка моей спортивной куртки выпали три куска сахара.

- Это я лошадь кормлю, - сказал я и начал виновато багроветь, когда все три девочки засмеялись.

Ведь можно было раскланяться, подметая пол кепкой, весело послать им воздушный поцелуй, назвать их сеньоритами, и они улыбнулись бы мне без всякой снисходительности. Или еще лучше: стоять в отдалении, и чтобы волосы мои развевались на ветру, хотя ветра в тот вечер совсем не было, и я стоял бы так, окутанный тайной, и смотрел бы на солнце, недоступный девчонкам, не желающий снисходить до разговоров с ними. Но я знал, что у меня все время горели бы уши, а в животе была бы пустота и бурчало бы, как в морской раковине. "Заговори с ними, пока они еще не ушли", - настойчиво твердил мне внутренний голос, заглушая драматическое молчание, а я стоял, как Рудольф Валентино, на краю сверкающей песком невидимой арены для боя быков.

- Правда, здесь чудесно? - выговорил я.

Я сказал это одной Джин и подумал: "Вот она, любовь", когда Джин кивнула мне и, тряхнув кудряшками, сказала:

- Да, здесь лучше, чем в Порткоуле.