Под сенью Молочного леса (сборник рассказов)

Человек с кистью провел красную борозду на востоке. Призрак кольца, обводившего круг луны, слился с облаком. Он провел языком по губам, которые, как по волшебству, покрылись плотью и кожей. Во рту был удивительный привкус, как будто прошлой ночью, триста ночей назад, он выжал головку мака, выпил сок и заснул. Он едва улавливал вечное бормотание Каллагана. С рассвета до сумерек он говорил о смерти, видел мотылька, пойманного свечой, слышал смех, который не мог быть просто звоном в ушах. Петух прокричал опять, и какая-то птица просвистела, словно коса по колосьям.

Райанон вошла в комнату — о нежная обнаженная шея.

— Райанон, — сказал он, — возьми меня за руку, Райанон.

Она не слышала его, но стояла над кроватью, не сводя с него глаз, в которых была только печаль и ни капли надежды.

— Возьми меня за руку, — сказал он. И потом, — зачем ты кладешь простыни мне на лицо?

Пылающий младенец

^{Перевод Э. Новиковой}

Говорили, Рис жег своего младенца, когда на вершине холма вспыхнул куст утесника. Весело пылающий куст принимал, им казалось, бледные печальные очертания рахитичных конечностей пылающего младенца священника. Остатки пепла, не развеянные ветром, Рис запечатал в глиняном кувшине. Вместе с прахом Рис Риса лежит прах того младенца, а рядом с ними — прах его дочери в гробу из белого дерева.

Люди слышали, как воет вместе с ветром его сын. Они видели, как он идет по холму, протягивая к звездному свету мертвого зверька. Видели, как проходит он долиной и шагает по кромке поля, повторяя движения косаря. В лечебнице он выкашлял в таз одно свое легкое и с наслаждением погрузил в кровь пальцы. То, что двигалось за невидимой косой по долине, было тенью и пригоршней теней, отброшенных могильным солнцем.

Куст догорел, и лицо малютки развеялось вместе с тлеющими листьями.

Говорили, случилось это в середине лета, чудесным субботним утром, когда Рис Рис влюбился в свою дочь. В то утро утесник вспыхнул ярким огнем. Рис Рис в черном церковном облачении смотрел на языки пламени, устремленные в небо, и куст на краю холма горел ярко, как Бог, среди частокола, занявшегося от травы. Он взял за руку дочь, лежавшую в садовом гамаке, и сказал, что любит ее. Он сказал, что она красивей, чем была ее мать. От ее волос пахло мышами, из-под губы торчали зубы, а веки были красны и влажны. Он увидел, как красота вытекает из нее, как сок из растения. Складки платья не могли скрыть от него жалкой наготы ее тела. И не плоть ее, и не кровь, и не волосы вдруг показались ему красивыми.

— Бедная земля дрожит под солнцем, — сказал он. Он провел ладонью вверх и вниз по ее руке. Только нескладное и безобразное, только бесплодное родит плоды. Кожа на руке покраснела от его прикосновений. Он дотронулся до ее груди. Дотронувшись, он узнал каждый кусочек ее плоти.

— Почему ты меня здесь трогаешь? — спросила она.

В то утро в церкви он говорил о красоте урожая, об обещании, заключенном в налитом колосе, и обещании на острие косы, срезающей колос и рассекающей воздух, прежде чем врезаться в налитую зрелость. Сквозь открытое в боковом приделе окно он видел желтые пятна по краям лугов. Мир созрел.

— Мир созрел для второго пришествия сына человеческого, — сказал он вслух.

Но не божественная зрелость сверкала там, на холме. Это было обещание и зрелость плоти, доброй плоти, подлой плоти, плоти его дочери, плоти, плоти, плоти громового голоса, воющего перед тем, как умереть человеку.

Той ночью он молился за грехи плоти.

— О Господь, в образе плоти нашей, — шептал он.

Его дочь сидела на скамье в первом ряду и гладила свою руку. Она потрогала бы и грудь, там, где он к ней прикасался, но взгляды прихожан были устремлены на нее.

— Плоть, плоть, плоть, — сказал священник.

Его сын рыскал по полям в поисках кротовин и следов красной лисицы, пересвистывался с птицами и гладил телят, стоявших без робости у материнского бока, и набрел на распластанного на камне мертвого кролика. Дробины изрешетили кроличью голову, собаки разорвали его брюшко, а на горле виднелись отметины зубов хорька. Мальчик бережно поднял кролика и почесал его между ушей. Кровь из кроличьей головы закапала ему на руку. Из разорванного брюха вывалились кишки и обмотались вокруг камня. Прижав к куртке маленькое тельце, он побежал через поля домой, кролик плясал у края его жилетки. Когда он добежал до ворот дома священника, из церкви группками выходили прихожане. Они пожимали руки и снимали шляпы, улыбаясь бедному мальчику в наглухо застегнутой куртке, зеленоволосому с ослиными ушами. Он всегда был для них «бедным мальчиком».