Под шафрановой луной

Майя помедлила с ответом. Она не хотела лгать отцу, но и не хотела рассказывать, что действительно пережила в Аравии, – о тех событиях, которые пыталась забыть каждый день.

– Я там была, отец, – просто ответила она. – Я прошла сквозь пески, что засыпали древние царства.

В ее голосе прозвучало столько тоски, грусти и особой нежности, знакомой лишь тем, чью душу и дух пленили прошедшие времена, что взгляд Джеральда смягчился, лицо его озарила улыбка.

– Лучший стимул для чтения и исследования – задавать вопросы и искать ответы.

Он положил книгу на место и наклонился поцеловать дочь в лоб. Впервые с того вечера, как она сбежала.

– Спокойной ночи, моя умная девочка.

– Спокойной ночи, папа.

Дома. Снова дома.

4

С Эмми Саймондс Майя переписывалась регулярно. После первого траура по жениху Эмми подала заявление на должность медсестры в больнице Скутари и, несмотря на отсутствие опыта в уходе за больными, была принята в корпус сестер мисс Найтингейл, обладая базовыми знаниями как дочь хирурга. В каком-то смысле с Эмми было проще оплакивать Джонатана, чем с родителями – они, казалось, вот-вот сломаются под тяжестью утраты, в то время как Эмми придавала сил работа в лазарете и она, несмотря ни на что, старалась видеть жизнь в светлых красках.

Я часто представляю, как он приехал бы со мной повидаться, – писала она Майе. – Как бранился бы, что я против его воли здесь работаю и вижу боль и страдания! Но я знаю, еще меньше он хотел бы, чтобы мы предавались скорби. Именно он, всегда такой веселый, всегда знавший, как наколдовать улыбку в самый горький момент и даже заставить рассмеяться того, кто еще несколько мгновений назад об этом не помышлял. Он хотел бы, чтобы мы его помнили, но наслаждались жизнью, которую он так любил. Дорогая Майя, ты была ему так близка, в каком-то смысле даже ближе, чем я, – ты ведь со мной согласишься, правда?

Два раза была Майя у памятника, поставленного Джонатану на кладбище церкви Святого Алдата, но прах его покоился в русской земле, в отличие от всех погребенных здесь поколений Гринвудов, родителей Джеральда Элис и Джона Гринвуд, и матери Джонатана Эммы, урожденной Бэйли. Но врезанные в черный мрамор золотые буквы и цифры, заказанные Джеральдом у местного каменотеса Джона Гиббса на Литл Кларендон-стрит, ничего не значили для Майи, в отличие от комнаты Джонатана в Блэкхолле. По воле ее матери она осталась неприкосновенной, и казалось, что время там остановилось. Словно Джонатан в любую минуту мог появиться в дверях и ласково отругать младшую сестренку, которая залезла в его медицинские книги, как часто бывало раньше. Сначала Майя выдерживала в этой комнате лишь несколько мгновений: там еще витало вечное, пугающее «никогда». Но Майя каждый раз заставляла себя проводить там все больше времени, заменяя «никогда больше» на «а знаешь, еще?». У нее чуть не разорвалось сердце, когда она вновь увидела на его столе собственные письма – начальник Джонатана прислал их в Блэкхолл вместе с личными вещами. Особенно его последние строки, обращенные к сестре, так и не отправленные, потому что судороги холеры выбили из его руки перо, принеся бесконечную боль. Но Майя снова вернулась к недописанному письму, а потом нежно погладила строчки, прежде чем бережно убрать в выдвижной ящик стола. Она положила туда и письма, которые Джонатан писал ей в Аден. Ей виделась особая насмешка судьбы в том, что письма покойного брата спокойно пережили ее отсутствие в гарнизонном бунгало, а письма живых, Ральфа и Ричарда, безвозвратно исчезли.

Больше всего ей не хватало разговоров с братом. Ему она могла излить душу и непременно рассказала бы о своих злоключениях в Адене, о дороге в Ижар и дворце султана. И о Рашиде. О своих впечатлениях, чувствах, что все еще казались такими запутанными и нелогичными. Джонатан поверил бы каждому слову и не осудил бы ее. Возможно, только покачал бы головой, схватил ее за шею, как котенка, и с мягкой насмешкой сказал бы:

– Тсс, ну, Майя, развратная девчонка, и не стыдно?