Под щитом красоты

«Ромеро заставлял по-настоящему волноваться, потому что в его движениях была абсолютная чистота линий и потому что, работая очень близко к быку, он ждал спокойно и невозмутимо, пока рога минуют его», – готовность на смертельный риск во имя абсолютно бесцельной красоты – это и есть стиль раннего Хемингуэя. При этом нужно избегать неприятных разговоров об участи волов и лошадей, – лес рубят – щепки летят. «Странно, – сказала Брет. – Совсем не обращаешь внимания на кровь».

Когда в середине двадцатых Дос Пассос и Скотт Фицджеральд определили будущее Хемингуэя как Байрона двадцатого века, это было очень даже неглупо. Трагедия среди красивого праздника – вот главная прелесть Хемингуэя. А в среднем его периоде – один только праздник без трагедии.

Среди зеленых холмов Африки Хемингуэй тоже окружен чрезвычайно аппетитным реквизитом: манлихеры, спрингфилды, куду, львы, носороги, зеленые тенты в тени развесистого дерева, свежее масло, отбивные из газельего мяса, тяжелое и густое немецкое пиво… А на десерт «Казаки» Толстого – «очень хорошая повесть».

Среди этого пиршества духа и брюха Хемингуэй произносит кощунственные для романтика слова: «Жизнью своей я очень доволен». Но писать ему необходимо для того, чтобы жизнь не утратила свою прелесть. При этом он абсолютно уверен, что писательская работа может служить самоцелью, ибо истинные произведения искусства бессмертны, да только люди не хотят больше заниматься искусством, потому что тогда они будут не в моде и вши, ползающие по литературе, не удостоят их своей похвалой.

Такой вот жрец чистого искусства. Ведущий вкусную и опасную жизнь в неизменно дивных декорациях – воды Гольфстрима, леса Вайоминга, роскошная вилла в соседстве с нищим рыбацким поселком – столкновение, породившее на свет нового героя, волка-одиночку Гарри Моргана, рискующего жизнью уже не эстетики ради, но лишь для того, чтобы его жена и дети не разделяли окружающую нищету.

Волк-одиночка вновь погибает несломленным, но уже в гранках Хемингуэй влагает в его растрескавшиеся губы новые заветные слова, привезенные из осажденного Мадрида: «Все равно человек один не может ни черта». Потребовалась вся его жизнь, чтобы он понял это. А его творцу понадобилось наступление фашизма, чтобы он сумел преодолеть свое отвращение к политике и вместо героя, в одностороннем порядке заключившего сепаратный мир, обратился к герою, отправившемуся в крестовый поход на защиту угнетенных.

Но этот паладин тоже умеет поесть: «Хорошо прожаренная зайчатина легко отделялась от костей, а соус был просто великолепный. За едой Роберт Джордан выпил еще кружку вина». Он умеет и любить: «Он почувствовал ее, свежую, и гладкую, и молодую, и совсем новую, и чудесную своей обжигающей прохладой».

Мир – хорошее место, и за него стоит драться. Пусть даже это наступление окончится неудачей, что ж, другое будет удачным.

Это писал уже не глашатай поколения, разочаровавшегося в высоких словах, – это был стиль «нашего» Хемингуэя. Не эстетствующего барина, обожающего щекотать нервы разного рода экстримом, а странствующего рыцаря. Нам навязывали послушание без подвига, а Хемингуэй предложил подвиг без послушания.

После высадки в Нормандии Хемингуэй вступил в Париж раньше генерала Леклерка, удостоившись его послания так далеко, как только возможно. Из ревности его обвинили, что он нарушил статус военного корреспондента, которые не должны были принимать прямого участия в военных действиях. Но в итоге Хемингуэю удалось дожить в прежнем статусе до конца войны в отеле «Ритц», где начался его роман с Мэри Уэлш, которой он публично предложил стать его женой на восьмой день знакомства. Так был оборван брак с гораздо более знаменитой журналисткой, чье имя сейчас носит даже специальная международная премия.

Марта Гельхорн оказывалась всюду, где становилось жарко, если даже там было так холодно, как во время финско-советской войны. В Испании вместе со своим знаменитым возлюбленным они совершали поездки на фронт, – ее не пугали ни опасности, ни жизнь впроголодь, ни зима в горах, ни ночевки в кузове грузовика под солдатскими одеялами. Перед высадкой в Нормандии она приехала в Англию на судне, везущем груз динамита, и нашла мужа на больничной койке после автомобильной аварии – ее хохот смертельно обидел Папу. В день высадки она даже опередила Хемингуэя, которому не сразу удалось попасть на французский берег, а затем в поисках более бурных боевых действий вылетела в Италию.