Под щитом красоты

Выхвачу наудачу еще один любопытный эпизод: «коллабосам» в поезде кажется, что они попали к русским: «А вдруг они нас решили сдать? Когда имеешь дело с бошами, надо быть готовым ко всему! Весь вагон начинает вопить, предвкушая встречу с русскими! Товарисч! Товарисч! «они не хуже немцев!» – таково единодушное мнение!.. новый франко-русский альянс?.. ну и что! Отлично! А почему бы и нет?.. запросто!» «Интересно, а можно у них будет поесть?.. русские ведь любят поесть!.. они вообще едят очень много!.. в вагоне сразу обнаруживаются сведущие люди!.. борщ, красную капусту и т. п.! еще соленое сало! Да, пожрать они не дураки! Да и я бы тоже не отказался!.. тут, ко всеобщему изумлению, я обрушиваю на головы членов делегации сообщение о том, что именно я являюсь автором единственного по-настоящему коммунистического романа из всех, что когда-либо были написаны… больше такого никто не напишет! Никогда!.. кишка тонка!.. русским об этом надо будет сразу же объявить!.. и пусть не сомневаются: меня переводили Арагон и его жена, чтобы те знали, с кем имеют дело!..»

«Путешествие» в переводе Луи Арагона («Обрыгона») и Эльзы Триоле («Мадам Труляле») в качестве антибуржуазного романа с большими купюрами действительно выходило в Советском Союзе, власть колонизаторов в романе и впрямь представлена в самом отвратительном виде – впрочем, не намного более отвратительном, чем жизнь в метрополии.

«Чтобы жрать, богатым не нужно убивать самим. На них, как они выражаются, работают другие. Сами они не делают зла. Они платят. В угоду им люди идут на все, и все довольны. Жены у них прелестны, у бедняков – уродливы. Это – результат столетий и лишь во вторую очередь зависит от одежды. Упитанные, холеные красоточки. Сколько времени ни существует жизнь, это все, до чего она поднялась.

Что касается остальных, то как они ни лезут из кожи, а все равно скользят, опрокидываются на поворотах, ищут спасения в пьянстве – спирт, он ведь консервирует и живых и мертвых – и ничего не добиваются. Это убедительно доказано. Из века в век мы наблюдаем, как на наших глазах рождаются, надрываются, подыхают домашние животные и с ними никогда не случается ничего из ряда вон выходящего – они лишь снова и снова впрягаются в нелепое ярмо, которое досталось им в наследство от стольких прежних животных. Так что давно следовало бы понять, как устроен мир. Из глубины столетий беспрерывно накатываются волны ненужных существ, умирающих на наших глазах, а мы продолжаем жить и на что-то надеяться. О смерти мы и то не способны задуматься».

«Больные мои в большинстве своем были из Зоны, этой своего рода деревни, которая никак не разделается с грязью на улицах, зажата помойками и окаймлена тропинками, и по ним сопливые, но не по возрасту развитые девчонки смываются из школы, чтобы подцепить какого-нибудь сатира, заработать под забором двадцать су, кулек чипсов и гонорею. Страна из авангардистского фильма, где грязное белье отравляет деревья и субботними вечерами с каждого салатного листика скатывается моча».

«Хозяину всегда спокойней, когда его персонал страдает какими-нибудь недостатками. Раб должен любой ценой внушать некоторое и даже глубокое презрение к себе. Набор хронических нравственных и телесных пороков оправдывает злополучность его судьбы. Земле удобней вращаться, когда каждый на ней занимает место, которое заслужил».

В благодарность за подобные эскапады Селин был удостоен упоминания Горького на Первом съезде Союза писателей в 1934 году: альтер эго автора Бардамю «не имеет никаких данных, чтобы примкнуть к революционному пролетариату, зато совершенно созрел для приятия фашизма». (И как в воду глядел.) Но все-таки Селин осенью 1936-го успел скататься в Советскую Россию, написавши после этого нового путешествия на край цивилизации памфлет «Mea culpa», главная мысль которого сводилась к тому, что, как, друзья, вы ни садитесь, свиньи останутся свиньями, волки волками, шакалы шакалами, а овцы овцами. И волки при любом социальном строе всегда будут задирать и обдирать овец. В лучшем случае – прибегая к образной системе самого Селина – драть их во всех позициях.

Судя по его непрестанным проклятиям по адресу едва ли не всех, кто попадался ему в его жизненных скитаниях (исключениями, кажется, служат только жена да любимый кот, заботы о котором волнуют повествователя чуть ли не наравне с заботами о собственной жизни), Селина обдирали и драли решительно все, с кем ему приходилось иметь дело.