Люзарнский пастырь негодующе скрестил руки на груди:
— Довольно шуток!.. Вы совершенно уверены, что...?
— Все осмотрел, каждый закуток облазил... Думал, он в часовне Ангелов — он туда каждый день после обеда ходит и прячется в одном месте, так что не всякий сыщет... Только нет его там, нигде нет... Я уж и под кафедру лазил! Просто ума не приложу!..
— Но должен же он где-то быть? — вмешался Гамбийе. — Человек не иголка, как вы думаете?
Будущий каноник кивнул, давая понять, что он того же мнения.
— Может, господин кюре вышел через ризницу, — отвечал Ладислас, — и пошел по Вернейской дороге до Рою, где крест поставлен? Он любит ходить туда поздним вечером, читая по пути молитвы.
— Ох-хо-хо! — шумно вздохнул шавраншский врач.
— Да вы погодите, — продолжал служка. — Только об эту пору — осталось-то всего двадцать минут до благословения святого причастия — он давно бы уж воротился, давно... Я все думал... Сегодня вечером он был такой слабый, бледный... Ведь со вчерашнего вечера ничего не ел... Может, худо ему стало, вот что я думаю!..
— Боюсь, это вполне могло случиться, — заметил Сабиру.
Некоторое время он раздумывал, по-прежнему держа руки скрещенными на груди и надувая щеки, более важный, чем когда бы то ни было. Внезапно он решился:
— Весьма сожалею, уважаемый маэстро... о том, что... волею обстоятельств причиняю вам столько беспокойства...
— Никакого беспокойства, решительно никакого! — любезно возразил уважаемый маэстро, окончательно сменивший гнев на милость. — Я сказал бы даже, что это приключение начинает меня забавлять, если бы не разделял вашего беспокойства... Но я, пожалуй, дальше не пойду — куда мне угнаться за вами на моих старых ногах! Я лучше подожду вас здесь...
— Надеюсь, вам недолго придется ждать,— отвечал бывший профессор. — Он наверное там: некуда ему больше деваться!.. Я полагаю, господин Гамбийе не откажется сопровождать меня: его помощь понадобится мне более, чем когда-либо. Идемте с нами, Ладислас, — сказал он, обращаясь к служке, — да захватите по пути сына кузнеца — вдруг понадобится нести нашего несчастного друга...
Его голос постепенно затих в отдалении, дверь захлопнулась, маститый романист остался один и улыбнулся.
Улыбка волшебства! Старая церковь медленно дышит, еще храня слабое тепло угасшего дня. Запах ветхих камней и истлевшего дерева, таинственный, как благоухание старого густого леса, обволакивает приземистые мощные столпы, мглою стелется над плохо пригнанными темными плитами, как болотная вода, застаивается в темных углах. Он стекает в выбоины пола, углубления стен, пустые ниши, словно в гранитное ложе, и красный свет лампады, теплящейся вдали у алтаря, напоминает бакен, горящий посредине глухого озера.
Сен-Марен с наслаждением вдыхает воздух деревенской ночи среди стен шестнадцатого столетия, источающих благоухание долгой череды минувших лет. Забрав шись в правый придел, он сидит в тихой задумчивости на краю дубовой скамьи, жесткой и гостеприимной. Над головой с легким скрипом покачивается на железной проволоке медный светильник, изредка хлопает дверь, а когда наступает тишина, ему чудится слабый звон — верно, подрагивают в свинцовых окладах пыльные стекла, отзываясь на стук копыт трусящей по дороге лошади.
«Сейчас врач и его несносный спутник таскаются бог знает где, — думает он, — и будут плутать как раз столько времени, чтобы я успел без помехи насладиться столь чудесным мгновением!..» (Он склонен верить в счастливые совпадения, в тайное благоприятствование случая.) Церковь, тишина, игра теней... В самом деле, будто нарочно приготовлено для него, как будто его ждали здесь! «Только бы они не вернулись слишком рано!» — думает он.
Они не вернутся слишком рано.
(«Умирающие прекрасно знают, чего им хочется, но помалкивают о своих желаниях», — заметил однажды старый еврей Мечислав Гольберг.)