Под созвездием Ориона

Созвонился с дежурным по училищу. Тот не сразу, но ответил, что вопрос согласован, я могу прийти к шестнадцати ноль-ноль, в музей меня пустят и дадут провожатого.

Явился я из минуты в минуту. Парадная дверь училища была заперта. Кнопки звонка я не нашел. Постучал по надраенной латунной оковке. Раз, другой… наконец мне отпер дверь курсант-старшина с повязкой. Я сказал, что меня должны были встретить. Старшина позвонил куда-то. Вышел капитан второго ранга, пригласил в небольшой кабинет с казенными стульями. Захотел узнать, кто я такой и что мне надо. Я снова объяснил. Он стал куда-то звонить. Задал в трубку несколько недоуменных и недовольных вопросов. Потом сообщил, что заведующая музеем о моем визите ничего не знает и никаких посетителей принимать не намерена.

— Но была же договоренность! С вашим дежурным офицером!

— Не могу знать, — сказал капитан второго ранга.

— А кто может знать?

— Тот, с кем вы говорили.

— А где он, этот офицер?

Капитан второго ранга пожал плечами. Видимо, ему было скучно. Я начал тихонько закипать.

— Но эта дама… ваша заведующая музеем, она кому-нибудь подчиняется?

— Заместителю начальника по политической части.

— Так проводите меня к нему.

— С какой стати? Да он вас и не примет.

— Почему он должен не принять писателя, который работает над книгой о Крузенштерне и специально приехал в Ленинград?

— А почему должен? — сказал капитан второго ранга. Видимо, потертый мой плащ и далеко не новая кепка не увязывались в его представлении с маститым писательским званием.

— Мне казалось, что в учреждениях, подобных вашему, должно быть больше понятия о дисциплине и офицерской этике, — сказал я и поднялся. — Честь имею, мой кавторанг…

Тот слегка изменился в лице.

— Проводите посетителя! — крикнул он мне в спину, когда я шагал через порог. Вахтенный старшина ждал за дверью. Видимо, он слышал наш разговор.

— Извините, что так вышло, — произнес он вполголоса, отпирая парадный выход.

— Господи, да вы-то здесь при чем, старшина? — в сердцах сказал я.

Через дорогу я дошел до памятника Крузенштерну. Памятник был в точности, как любимая статуэтка на столе капитана Липшица, только неизмеримо больше.

— Да, вот такие у вас потомки, Иван Федорович, — вздохнул я. Бронзовый Крузенштерн молчал. Но я знал: будь он живым, он устроил бы нынешним начальникам в училище ха-аррошую головомойку. Закачались бы там в зале на цепях.

Головомойку можно было устроить иным способом. Почти сразу я позвонил ленинградскому писателю Геннадию Черкашину, автору книг о бриге «Меркурий» и лейтенанте Шмидте. Тот пообещал, что немедленно позвонит начальнику ленинградской военно-морской базы.

— А он тут же выстроит этих деятелей по ранжиру!

Я сказал, что не надо. Представил, как «выстроенные по ранжиру деятели» будут сопровождать меня по музею и сквозь зубы давать пояснения.

— Наплевать! Допишу книгу и без того.

И дописал. О зале в кадетском корпусе упомянул лишь мимоходом, не так уж он был и важен для сюжета. Хуже другое — этот случай изрядно испортил впечатление от ленинградской поездки.

Ну да ладно, было и хорошее. Настроение мне улучшили несколько старых карт, которые я купил в букинистических лавках. В том числе французская карта острова Гваделупа, которую гравировал в 1802 году мастер Тардье.

А еще я купил в бывшей лавке книгопродавца Смирдина первое издание «Морского устава» Петра Великого. Редкость небывалая! Правда пришлось выложить все деньги, до рубля. Хорошо, что капитан Липшиц был в Ленинграде, в отпуске, он ссудил мне нужную сумму для обратной дороги.

Историю с «Морским уставом» я почти документально изложил в своем романе «Бронзовый мальчик», так что повторяться не буду. Кстати, роман этот появился на свет тоже благодаря старой географической карте. Эта карта полушарий, изданная в 1814 году. Правда, купил я ее не в Петербурге, не в Москве, а у себя, в Екатеринбурге. Здесь у букинистов тоже можно сделать удивительные находки.

В заключение я могу лишь повторить вслед за Паустовским:

«Любовь к картам принесла мне много знаний, а порой и радостных неожиданностей».

МЯЧИК

К августу Тюменка всегда сильно мелела. Усыхала. Кое-где она делалась такой мелкой, что можно перескочить без разбега. Воды почти всюду — по щиколотку и лишь в самых глубоких местах чуть выше колен. Русло съеживалось, осока, оказавшаяся в отдалении от воды делалась сухая, скрежетала, как жесть. Но стрекозы не покидали родную речку. Они по-прежнему шуршали над водой и травой слюдяными крыльями. Были стрекозы маленькие, с очень тонкими тельцами — в основном синие. Но изредка попадались красные и желтые. Пятнышки на прозрачных крыльях у каждой были того же цвета, что тельце…

Высоко в небе августовские норд-весты неторопливо двигали кучевые облака и шумели в верхушках тополей. А на дне лога было тихо и очень тепло.

Я часто играл в логу у обмелевшей речки.

Мой приятель Алька Головкин в начале августа уехал в деревню. Бегать каждый день к старым приятелям на улицу Герцена, где я жил раньше, было мне лень. И я играл один — в зарослях, на откосах и на берегу.