Под созвездием Ориона

Я знал, что не взгреет, сроду такого не бывало. Но все же спорить дальше было рискованно.

И через пятнадцать минут я в отглаженной синей рубашке с красным сатиновым галстуком и в отутюженных черных штанах до пят шагал к старинному особнячку на улице Ленина, где помещалась детская поликлиника.

Утро было солнечное, горячее, и уже в самом начале пути я изрядно взмок.

Дорога от улицы Нагорной шла сперва по улице Республики, по мосту через лог с бегущей по дну Тюменкой, потом в горку. Там на возвышении, где улица Республики соединяется с улицей Ленина, стоит старинное здание Областного краеведческого музея (бывшая Городская дума). С колоннами и часами. В сороковых годах этот памятник классицизма девятнадцатого века венчала деревянная пожарная вышка. А рядом с музеем располагалось пожарное депо.

Перед низким депо, в скверике, был квадратный бассейн маленького фонтана.

Порядком измученный зноем, я наклонился над бассейном, задрал рукав, побултыхал рукой в мутноватой воде, плеснул себе в лицо.

— Эй, бактерия! Че воду мутишь!

Неподалеку стоял крепкий парень в форме пожарного — сизой гимнастерке с петлицами.

— Ничего я не мутю!

— Мотай отсюда!

Когда я посмотрел на парня, мне сразу пришло в голову где-то вычитанное слово «ражий». Не «рыжий», а именно «ражий». То есть с широкой тупой рожей, с этакой нескладной приземистой фигурой и крепкими длинными лапами.

У него были редкие серые волосы, белые ресницы и бесцветные стеклянные глаза.

Прикинув, что для бегства у меня есть запас шагов семь, я храбро сказал:

— А чего вы командуете! Это не ваша вода, а государственная! Для всех!

— А ну, катись отсюда, пионер засраный! Еще раз увижу тут, искупаю в государственной воде по уши!

Я ушел. Некоторое время размышлял: чего им надо от ребят, таким сволочам? Не раз уже было: идешь, никого не трогаешь, а на тебя начинают орать какие-нибудь дядька или тетка. Например, наш школьный завхоз Захвостыч. Ну ладно, он на войне контуженный. А этому-то ражему дубине чего надо? Наверняка войны не нюхал…

Но скоро меня одолели другие мысли. Опасливые. Мне еще ни разу не приходилось сдавать кровь, но я знал, что это делается путем втыкания чего-то в палец.

Сумею ли я достойно выдержать болезненную процедуру?

Чем дальше, тем больше я нервничал. Особенно заволновался в коридоре поликлиники, где своей очереди ожидало много ребят (некоторые были с баночками и бутылочками, но у меня эту неприличную часть анализов мама отнесла сюда накануне). Я храбрился и, дурачась, рассказывал незнакомой конопатой девочке, своей ровеснице (весьма симпатичной), что кровь берут путем вбивания в лоб громадного гвоздя.

Этот мой садистский рассказ услышала вышедшая из кабинета медсестра. И сказала, что гвоздь вбивают не в лоб, а в язык. И не всем, а только болтунам. Я усох.

Процесс «взятия крови» оказался нестрашным. А всякие там взвешивания, измерения роста, прослушивания и стуканья молоточком по коленкам — тем более. Плохо только, что после осмотра опять пришлось влезать в колючие штаны и душную рубашку…

После поликлиники мне предстояло еще одно дело: пойти подстричься. Белобрысые мои волосы изрядно отросли, а в лагерь полагалось ехать «коротко подстриженным, лучше всего под ноль». Я, впрочем, собирался попросить знакомую парикмахершу Таню оставить мне хоть маленькую челку, чтобы «кумпол» не был совсем как огурец.

С Таней я был знаком еще с той поры, когда жил на Смоленской. Однажды, во втором классе, пришел подстричься, разболтался с молоденькой мастерицей, и она за мою разговорчивость прониклась ко мне симпатией. Всегда стригла без очереди.

Парикмахерская располагалась в приземистой мазанке, похожей на хибарку дедушки-рыбака из книжки «Белеет парус одинокий». И стояла она тоже на берегу — над откосом лога, там, где улица Вокзальная смыкалась с Первомайской. Сейчас про нее, конечно, мало кто помнит. От мазанки не осталось следа еще в ту пору, когда я был старшеклассником. Снесли, когда реконструировали мост через лог.

В глинобитной парикмахерской всегда было прохладно. Над двумя креслами уютно щелкали ножницы. Пахло одеколоном. Одно мне там не очень нравилось: с простенка между окошками непонятно смотрел из портретной рамы лысоватый дядька в пенсне. Типографская надпись под портретом сообщала, что это «Л. П. Берия».

Я знал, что Берия — нарком (по-новому — министр), один из вождей и верный помощник товарища Сталина. И что он главный над теми, кто ловит шпионов. До той поры, когда Берию самого объявят шпионом (кажется, английским), изменником и вредителем, было еще далеко. Так что портрет вызывал опасливое уважение (хотя и непонятно, почему его повесили здесь, в захудалой парикмахерской).

Мало того, я знал, что от Берии была большая польза лично моему отчиму. Будто бы он, Берия, сам утвердил список тех, кого следует отпустить на волю.