Под созвездием северных «Крестов»

– Старший истину глаголит, – встрял в разговор Эдик, свешиваясь со второй шконки напротив. – Ты с корпусным разговаривал? Ну, тем, который тебе всякие дурацкие вопросы задавал: православный ты или же, наоборот, смотришь «Аншлаг» с утра до вечера… Думаешь, просто так он спрашивал и в зенки тебе задушевно глядел? Щас. Это он гадал, куда бы тебя сподручнее определить. Чтоб не подсадить к настоящим уркам, или, там, к айзерам-мусульманам, к наркошам, браткам или, не бай бог, к малолеткам… Потому как попади ты не к нам – и набили б тебе морду в первую же минуту, а ему, корпусному, подмогу вызывать, а потом тебя в медчасть определять, и бумажки-отмазки писать насчет того, как членовредительство случилось… Тебе это надо? Так вот и никому не надо. Или наоборот: принялся бы ты сам ластами размахивать в мирной хате и права качать, покалечил бы кого-нибудь – и все по новой: подмога, санчасть, бумажки…

В общем, если забыть, за что именно Карташ попал в «Кресты», если вычеркнуть прошлое – Кацубу, малопонятное задание… Машу… главное – Машу… и если зачеркнуть будущее – суд, приговор, наверняка не оправдательный, зону, – то да, жить здесь было можно.

Но вот беда: ни прошлое, особенно ни в чем не повинную Машку, ни будущее, особенно принудительную поездку в тайгу за преступление, которое он не совершал, Карташ вычеркнуть не мог. Да и не хотел вычеркивать…

Там в самолете… В тесной туалетной кабинке, куда позвала его Маша, намекая насчет глубокомысленноуглэбитъ, они занимались… нет, не любовью, конечно, – трудно совместить «любовь» и помещение, где это понятие было обличено в активное действие. Это была страсть, истовая и необузданная, будто там, в разреженном воздухе над Уральским хребтом, на высоте девять тысяч метров они уже знали, что отдаются друг другу в последний раз.

…Потянулись серые и вязкие, как патока, дни, сливаясь в один. Водка, увы, конкретно в этой хате была не частым гостем – дорого, не всегда безопасно было добывать, да и не всегда хотелось – по крайней мере троим ее обитателям. А четвертому… Четвертому было жаль: Алексей с радостью бы надолго ушел с запой с головой… но того бы ему не позволили: теперь Карташ понимал, почему столь странно переглянулись соседи по камере, когда он сказал, что ни родственников, ни друзей в Питере у него нет. Никого нет, значит, некому носить передачи, нет дачек — нет возможности купить те самые блага, о которых упоминалось выше. Сокамерники, люди не сволочные, тем не менее не собирались кормить-поить его на свои шиши, о чем было недвусмысленно объявлено Карташу на следующий же день: дескать, хотя вся хавка из дачек идет в общий котел, все время Карташьей отсидки в ожидании суда никто его, здорового и крепкого парня, кормить задарма не собирается. Так что придется как-то отрабатывать. Алексей обиду не затаил, прекрасно их понимая. Известное дело: табачок, он всегда врозь. А местную «пищу» жрать было категорически невозможно, вот тут книжки и телесериалы не врали…

– Ничего, – заметил однажды Дюйм, наблюдая, как Алексей ковыряется «веслом»[15] в кружке с макаронами. – Со временем привыкнешь. Жирок заодно сбросишь… Между прочим, у некоторых на местной диете даже язва затягивалась, ей-богу. Лично таких знаю.

Не ахти какие бабки со своего счета он потратил в первые же дни, по инерции, не думая об экономии – так что, сами понимаете… И что там было экономить?!

Казалось бы, вот они, те самые место и время, где деятельная натура Карташа может найти себе применение. Вклиниться в товарно-денежные отношения, на которых зиджелась вся внутрикрестовская жизнь, было делом плевым – для Алексея, по крайней мере. Вклиниться и начать зарабывать, чтобы, как минимум, не одичать и не оголодать. Чтобы не сойти с ума и выжить. Черт возьми, ведь он практически в одиночку раскрутил очень даже прибыльный бизнесок в пармском лагере! А уж тут сам бог велел. Но…

Но не было, понимаете ли, у деятельного Карташа ни малейшего желания крутиться, зарабатывать, выстраивать схемы и комбинации. Не было ни малейшего желания выживать. Конечно же, это временное, разумеется, депрессняк пройдет, как с белых яблонь дым, однако сейчас в душе у Алексея было столь пусто и тоскливо… в общем, никаких суицидальных мыслей в его голове не крутилось, однако и не о какой позитивной деятельности думать он не мог.