Под стягом Габсбургской империи

В 1910 году я служил в заливе Каттаро и со всем свойственным юности пылом влюбился в некую Ядранку Менотти, жену виноторговца из Кастельнуово. Я наседал на нее со своими ухаживаниями, и в конце концов однажды, когда ее муж был в отъезде, мы оказались в постели. Я хорошо помню, как она наконец-то призналась мне в своей благосклонности с безразличным лицом герцогини на вечеринке в саду, протягивающей два пальца в перчатке. А когда я находился уже почти на вершине блаженства, она вдруг ни с того ни с сего спросила: «Как вы считаете, капитан, хороший урожай черемши выдастся в этом году?» Я был тогда молодым и глупым, и мне еще предстояло понять, что не в каждом сфинксе есть загадка и не каждый слой льда скрывает тайные глубины.

Но черногорцы мужского пола были не многим лучше, как я выяснил: храбрые, как тигры, без сомнения, по-своему благородные, но ленивые, тщеславные, жестокие и в общем пустоголовые. Через несколько месяцев после этих событий (как мне позже рассказали) черногорская дивизия боролась бок о бок с сербами при Цере [56] и в несколько минут ее полностью разбила наша артиллерия, потому что солдаты отказались окапываться, считая ниже своего воинского достоинства красться в земляных окопах.

Во всяком случае, возможно, из-за отсутствия внешности, которой можно в жизни гордиться, у Заги Данилович, казалось, в голове не гулял сквозняк, в отличие от остальных соотечественников. По стандартам цивилизованной довоенной Европы, она бесспорно была кровожадным дикарем. Я был кадровым офицером, но сомневаюсь, что смог бы атаковать врагов с такой безрассудной стремительностью или набраться мужества, чтобы лишить мертвого врага головы.

Тем не менее, я обнаружил, что она не только хорошо информирована об остальном мире, но и грамотна — довольно необычно в стране с единственной школой и где с женщинами обычно обращаются как с рабочей скотиной. Она весело болтала, пока мы двигались вперед по горным склонам, скрашивая крутые подъем своим приподнятым настроением, даже ранец казался легче. Но самое большое удивление ждало меня еще впереди. Мы говорили по-сербски, но в какой-то момент, не вспомнив правильное выражение, я использовал венско— французскую смесь — «das ist mir tout égal» [57] или что-то вроде. И тут как будто щелкнул выключатель. Ее глаза загорелись от восторга.

— Ah m’sieur, donc vous parlez français? Mais quel plaisir! [58]

За этим последовал поток превосходного утонченного французского, в котором я не уловил ни намека на акцент. Я пытался угнаться за ней, но мой французский официальной морской дипломатии с накрахмаленным воротничком был весьма корявым и отдавал школьным классом и официальными приемами на борту военного корабля. Она же не только говорила свободно, но также была знакома и с классической французской литературой (автоматически предполагая, что и я ее читал), музыкой и живописью, и даже с писателями вроде Франсуа Мориака и Анатоля Франса, которые в те дни считались слишком авангардными, а потому не входили в кругозор лейтенанта австрийского флота. Наконец мне удалось задать вопрос:

— Но господарица, скажите, как вам удалось научиться так превосходно говорить по-французски?

— О, я провела два года в лицее для благородных девиц в Цетине. Уфф! До чего ж я его ненавидела! Приходилось носить дурацкие длинные платья, шляпку и белые перчатки, и плеваться сквозь зубы запрещалось. Но там, по крайней мере, я выучила французский, немецкий и русский.

— И почему вы покинули лицей?

— Сбежала.

— И как же вы продолжили изучение французского?