Под стук колес

Ирина, по-моему, не слушает. Она стоит вполоборота к нам у окна, где недавно стояла Аришка. Высокая, ладная. Я вдруг представляю ее идущей с детьми — сыном и дочкой. Она бы стала хорошей мамой. Главное — спокойной. Знала бы, как ответить на бесконечные детские вопросы. Все, за что бы она ни бралась, она делает с той завидной уверенностью, какая бывает в человеке иногда с детства. «Своей судьбы хозяйка, — сказала однажды о ней директор дома отдыха, — сама не ошибается и другим не простит». Так оно и есть. Случись что с Аришкой или Зиной — я буду переживать, а если с Ириной, — пожалуй, нет. Разве только чуть-чуть. Почему? Не остался ли во мне холодок первого дня, первого разговора? Нет, не то Ирина — сильная. А Зина и Аришка такие же беспомощные, как я. Ирина действительно своей судьбы хозяйка.

— А чего ж вы с ним не поделили? — снова осторожно подступает Зина.

— Не сошлись характерами, — голос у Ирины спокойный и насмешливый. Она видит, что Зина готовит новый вопрос, и останавливает ее рукой: — Не надо, Зиночка. Конечно, я не права. Пьющий рядом — это, должно быть, действительно невыносимо. У меня другое. Он просто ни рыба, ни мясо. Ничего не хотел. Вот ты снова не так поймешь. Нет, мне ни ковров, ни машины не нужно. Я далека от этого. Одеться, правда, люблю. Грешна. А с ним мне было скучно, понимаешь? Смотришь, все что-то делают, что-то открывают, пишут, изобретают, вносят, наконец, хоть какие-то рацпредложения. А он топчется на месте, и ничего ему от жизни не надо. Не терплю таких людей, а мужчин тем более.

— А где он сейчас?

— Работает. В Белорецке.

— А зачем выходили за него, если он такой размазня?

— Надеялась человеком сделать, — Ирина Игнатьевна неспешно подходит к своей кровати, садится, обнимает спинку единственного в номере стула и кладет на нее подбородок. На лице тонкий слой ночного крема, и подбородок кажется влажным. Ирина покачивает стул и задумчиво повторяет: — Надеялась, что человеком станет..

— А что это значит?

— Стать человеком? Ну, милая… Ты что, хочешь, чтобы я популярную лекцию прочитала? По-моему это — уметь поставить цель и добиваться ее.

— И все? И уже человек?

— Да конечно, не все. Плюс культура, образование и прочее такое.

— А как по-вашему, я человек? У меня нет ничего — ни образования, ни культуры, ни прочего такого. Штампую посуду, варю щи, рожаю детей. Еще рожу, если бог даст. Так я человек или нет?

— Зи-на! Ну зачем ты так?

Мне нравится этот поединок. Он уже не первый. Зину до слез раздражает спокойствие и снисходительность Ирины. Она нервно ерошит свои белые измученные частой завивкой волосы и все ищет, ищет, чем бы больнее уколоть собеседницу, вывести из себя, и не может найти. Ирина отвечает односложно и упрощенно, пытаясь встать на одну ступеньку с Зиной. Наверно, ей кажется, что тогда Зина не будет чувствовать себя простушкой. Но Зина понимает, что забавляет Ирину, ничего ровным счетом для нее не значит, и это бесит ее больше всего. Завтра она снова будет стучать указательным пальцем в висок и издеваться над собой:

— Пусто у меня здесь. Дура. Ну что за голову мне бог дал? Сеном набита, трухой припорошена. Опять в бутылку полезла. Эта интеллигентка мне весь отпуск отравила. А ты что молчишь? Все молчишь и молчишь… Дипломатка…

Ну вот, и мне досталось. А я, признаться, побаиваюсь Ирины. Вообще боюсь людей, которые не умеют сомневаться, всегда все знают, умеют на все ответить. Я чувствую себя рядом с ними маленькой и слабосильной. Может, я просто завидую ей? По-бабьи, мелко и тихо. Да и Зина тоже. Об Аришке нечего и говорить. Она удивляется откровенно:

— Вот женщина! Зайдет в столовую — мужики вилку изо рта забывают вытащить. А она проехалась глазами по лысинам — и нету их. А тот, в подтяжках, который за третьим столом, скоро серенады запоет под окном. А что я? Ни ума, ни красоты, трамвай вожу — вот и вся диссертация.

Сейчас Аришка где-то в центре зала беспечно танцует в белых Ирининых туфельках, и ее темная коротковолосая голова ныряет среди других. Люди постарше танцуют рядом. Кто-то стоит, ожидая танго и вальса, добродушно посмеивается над современными ритмами и мельканием загорелых молодых ног.

А мы сидим в полутемной комнате. Ждем, по-женски любопытные, что приоткроется нам кусочек чужой жизни, и приоткрываем свою. За окном назойливо шелестит дождь. Березы в сумерках плотно сомкнулись, словно кто-то натянул на них темные и тяжелые чехлы. Только в двух местах они пропускают свет. Он падает из окон соседней дачи. Позванивает под Ириной расшатанная сетка, а она все терпеливо объясняет Зине, правда, уже несколько многословнее:

— Да понимаю я твое раздражение, понимаю. Тебе жалко его. Но ты же сама правильно сказала — размазня он. Его не хватает даже на то, чтоб нормально выступить на собрании. Всегда оказывается, что он не все сказал. Поднимается раз, второй и так без конца. То одним увлечется, то другим. Хорошо бы с толком, а так — кому это нужно… Прошлую зиму вдруг ни с того, ни с чего взялся за цветоводство. На юге буквально изводил меня своими познаниями.

— Как же вы за него пошли?