Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Но вот приезжаю как-то зимой из пансиона и узнаю сенсационную новость: Дурылин «вышел из гимназии» в виде протеста против школы, методов преподавания и воспитания. <…> Что же дальше он будет делать? Как же без образования? Без диплома? Но странно: отец не возмущался. Отец как-то всегда доверял Дурылину и находил, что, если он так поступает, значит, так ему нужно. Случись это с другим, отец, безусловно, был бы возмущен такой глупостью.

Но что же Дурылин будет делать, думала я, и как в дальнейшем придется его матери, ведь она и сейчас еле-еле сводит концы с концами? Но Дурылин сразу же нашел много частных уроков, стал хорошо зарабатывать, помогать матери, содержать младшего брата. Стихи (которые писал и раньше) стал помещать в журналах. Начал работать в журнале «Свободное воспитание». Потом, слышу, осмелился поехать прямо к Льву Толстому (хотя «толстовцем» никогда не был). Потом, слышу, уже лекции общедоступные стал читать.

Помню какой-то небольшой клуб в Сокольниках (кажется, при Рабочем доме), и Сергей Николаевич, совсем молоденький (лет 19–20), читает лекцию о Гаршине. И мне понравилась его манера характеризовать человека одним малюсеньким штрихом, одним малюсеньким фактом. Он, например, так характеризовал моральный облик Гаршина, его удивительную чуткость: Гаршин пишет письмо и сообщает в нем свой обратный адрес для ответа, затем зачеркивает его и дает другой, адрес своего знакомого, указывая: «Туда не так высоко подниматься почтальону» (Гаршин жил на 6-м этаже). <…>

Сергей Николаевич любил иногда экзаменовать меня: скажет несколько строк какого-либо малоизвестного стихотворения и спрашивает, кто его автор. Если я отвечаю «не знаю», он всегда спрашивал: «Ну а кто мог его написать?» Он хотел знать, чувствую ли я тонко поэтов.

Однажды, помню, он пришел, и вдруг брат зовет меня в свою комнату (обычно я встречалась с товарищами брата в столовой за обедом, чаем или ужином): Дурылин хочет прочитать вслух стихотворение Брюсова. И он прочитал «Habet illa in alvo»[86] о женщине-матери. <…>

В 1911 году, когда брат окончил университет, он ездил с Сергеем Николаевичем на север России. <…> Они доехали до норвежского городка Вардё (поскольку со стороны отца мы норвежского происхождения, то брату хотелось побывать хотя бы в одном норвежском городе)[87]. <…>

Потом брат уехал из Москвы на постоянное жительство по службе, и я редко видела Сергея Николаевича. Он уже почти не бывал у нас (был шафером на свадьбе брата в нашей семье), а меня изредка приглашал к себе, когда собирал у себя интересных людей или когда бывал нездоров.

А затем он сам уехал из Москвы, и мы много лет не виделись. Перед отъездом он крестил у моего брата его единственного сына; а вскоре брат умер.

P. S. И в дополнение хочется указать на одну черту юноши Дурылина, о которой я забыла сказать. Он был необычайно чист в отношении к женщинам: никогда никакого пошлого слова, намека, взгляда.

Мой отец очень уважал его за это и никогда не боялся, если я долго задерживалась у него на званом вечере: он знал, что Сергей Николаевич не допустит в своей квартире ничего такого пошлого, и, когда изредка я возвращалась от него даже в 3–4 часа ночи, знал, что, значит, мне там по-настоящему, по-хорошему интересно и что Сергей Николаевич не отпустит меня одну домой, а найдет надежного, хорошего провожатого до самого дома.

А моя няня, которая с моих 16 лет стала побаиваться товарищей брата, как бы они не позволили себе чего в отношении меня, никогда не боялась Дурылина, говоря: «Этот будет монах» (не в буквальном понимании этого слова, конечно).

И всей своей жизнью Сергей Николаевич оправдал прогнозы моего отца и няни; я очень довольна их таким хорошим прозрением.

Как-то, лет 7 назад, Сергей Николаевич сказал мне: «Знаете, Надя, ведь Воля не знал физически ни одной женщины до 25 лет, до женитьбы». И добавил: «Это бывает очень редко».

Думаю, что такая же редкость была и с самим Сергеем Николаевичем.

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Гусев Николай Николаевич [88]