Под управлением любви

В больничное гляну окно, а там, за окном, —
Пироговка.
И жизнь, и судьба, и надежда, и горечь, и слава,
и дым.
Мне старость уже не страшна, но все-таки как-то
неловко
мешать вашей праздничной рыси неловким галопом
своим.

А там, за широким окном, за хрупким, прозрачным,
больничным,
вершится житейский порядок, единый во все
времена:
то утро с кефиром ночным, то вечер с вареньем
клубничным,
и все это с плачем и смехом, и с пеной, взлетевшей
со дна.

В больничное гляну окно, а там, за окошком, —
аллея,
клубится февральское утро, и санный рождается
путь.
С собой ничего не возьмешь, лишь выронить можно,
жалея,
но есть кого вспомнить с проклятьем, кого и добром
помянуть.

В больничное гляну окно – узнаю, ч т о может
начаться,
и чем, наконец, завершится по этому свету ходьба,
что завтра случится, пойму… И в сердце мое
постучатся
надежда, любовь, и терпенье, и слава, и дым,
и судьба.

«Что-то знает Шура Лифшиц…»

А. Володину

Что-то знает Шура Лифшиц:
понапрасну слез не льет.
В петербургский смог зарывшись,
зерна истины клюет.

Так устроившись удобно
среди каменных громад,
впитывает он подробно
этих зерен аромат.

Он вонзает ноги прочно
в почвы лета и зимы,
потому что знает точно
то, о чем тоскуем мы.

Жар души не иссякает.
Расслабляться не пора…
Слышно: времечко стекает
с кончика его пера.

Мой отец

Он был худощав и насвистывал старый,
давно позабытый мотив,
и к жесткому чубчику ежеминутно его
пятерня прикасалась.
Он так и запомнился мне на прощанье, к порогу
лицо обратив,
а жизнь быстротечна, да вот бесконечной ему
почему-то казалась.

Его расстреляли на майском рассвете, и вот он уже
далеко.
Все те же леса, водопады, дороги и запах акации
острый.
А кто-то ж кричал: «Не убий!» – одинокий…
И в это поверить легко,
но бредили кровью и местью святою все прочие
братья и сестры.

И время отца моего молодого печальный развеяло
прах,
и нету надгробья, и памяти негде над прахом
склониться рыдая.
А те, что виновны в убийстве, и сами давно уже все
в небесах.
И там, в вышине, их безвестная стая кружится,
редея и тая.

В учебниках школьных покуда безмолвны и пуля,
и пламя, и плеть,
но чье-то перо уже пишет и пишет о том,
что пока безымянно.
И нам остается, пока суд да дело, не грезить,
а плакать и петь.
И слезы мои солоны и горючи. И голос прекрасен…
Как странно!

Музыкант

И. Шварцу