Под волнами Иматры

Он в своем неизменном шарабане отправился на столичную окраину, где произошло за эти дни столько полных тайны происшествий.

Мозг старика работал все быстрее и быстрее.

„Нет, нет и нет! – мысленно воскликнул Кобылкин. – Сомнений быть не может: там хотели скрыть портрет Кудринского, и именно тот, который был у Воробьева“.

Когда пришлось проезжать мимо железнодорожного вокзала, Мефодий Кириллович решил, что необходимо ему, как он обыкновенно выражался, „подогреть себя“, заставить мозг работать сильнее, дать ему для этой работы новую пищу. Для этого он решился осмотреть еще раз тот вагон, где произошла катастрофа с Воробьевым.

Первоначальный осмотр произведен был поверхностно, ведь тогда никто не видал чего-либо подозрительного в скоропостижной смерти Егора Павловича. Тем не менее, вагон был все-таки оставлен следственными властями в качестве вещественного доказательства и даже заперт на замок в сарае.

Когда Кобылкин объявил железнодорожному начальству, кто он и зачем явился, его с почтением и беспрепятственно допустили к вагону.

В сопровождении нескольких человек вошел Мефодий Кириллович в сарай. Запертые на ключ дверцы вагона отперли, и старик живо взобрался на площадку. Там он остановился. Сердце его забилось. Все-таки, как ни привычны были его нервы, а входить туда, где, как в том был уверен Кобылкин, совершилось злодеяние, было и ему несколько жутко.

Оправившись и пошутив даже, он смело шагнул вперед и прямо прошел в купе, где умер Воробьев.

Решительно не было ничего такого, что хотя бы чем-либо могло напомнить о разыгравшейся здесь, в этой крохотной каморке, драме…

– Вот на этом диване и лежал труп! – предупредительно пояснил Кобылкину один из провожатых.

„Ага, – подумал тот, – если Воробьев мертвый лежал здесь, то и живой он сидел здесь же!“

Недолго думая, он опустился на диван и заметил вскользь:

– Мягонькие они у вас!

– Пружины все в исправности!

– То-то я и вижу.

Он стал надавливать руками на пружины, и взгляд его невзначай упал на то место, где сиденье соприкасалось с боковыми подушками.

„Там пустота“, – сообразил он, когда сунул в щель руку.

Вдруг дрожь пробежала по его телу: под пальцы попалось что-то мягкое и шелестящее. Он сделал движение и вытащил обрывок тонкой шелковой бумаги. Поднести его к свету и узнать, что это такое, было делом одного мгновения. Это был листок, который обыкновенно приклеивается к фотографиям для предохранения их от действия света. Сердце Мефодия Кирилловича радостно забилось; тайна казалась ему близкой к разоблачению.

Весь трепеща от нетерпения, Мефодий Кириллович расправил драгоценный лоскуток и даже вскрикнул от восторга – на обрывке сохранилась фамилия фотографа и даже адрес его: Москва…

– Изволили найти что-нибудь особенно важное? – спрашивали Кобылкина.

– Ничего такого, – постарался возможно небрежно ответить он, – клочок какой-то… Знаете, я по профессии с детства любопытен.

Говоря так, Мефодий Кириллович в то же время думал:

„Посмотрим, не найдем ли еще чего-нибудь“.

Он начал подробнейший осмотр купе, вскакивал на диваны и заглядывал в сетки, выстукивал стены, приказал поднять сиденья, подлез под них, потом осмотрел так же внимательно соседние купе, и чем дольше продолжался осмотр, тем все более озабоченное и в то же время торжествующее выражение принимало его лицо.

Он никому не сказал ни слова, но, уходя, приказал караулить и вагон и сарай…

„И как это раньше могло от меня ускользнуть? – размышлял он. – Теперь ясно, как попала змея в купе Воробьевых“.

Под сиденьями диванов, с обеих сторон он открыл небольшие отверстия, проделанные с внешней стороны, то есть из обоих купе, соседних с тем, где умер Воробьев. Кроме того, было еще одно отверстие, тоже внизу, довольно большое, замаскированное материей обивки.

Тайна раскрывалась все более и более…

Теперь Мефодий Кириллович старался заставить себя не думать более ни о змеях, ни о портрете – пока что нужно было разобраться в новых открытиях, – но напрасно: мозг был подогрет и работал сам, помимо воли Кобылкина.

„Ясно, ясно все теперь! – размышлял Мефодий Кириллович на пути к жилищу Ракиты. – Облава на Воробьева началась с Москвы. Оба купе, по ту и другую сторону купе старика с дочерью, были заняты охотниками. Ночью, когда все заснули, проделаны были отверстия. Змеи, а их непременно было две, по одной с каждой стороны, могли быть в кожаных мешках, так что для тех, кто держал их, они никакой опасности не представляли. Но зачем же две гадины? И это ясно. Ловкачам моим, – а нужно сознаться – ловкачи! – нужно было непременно и во что бы то ни стало уничтожить только одного старика, девушка же должна была остаться. Ее берегли. Она-то, по всей видимости, и была главной приманкой“.

Но тут Кобылкин вспомнил о том, что ему сообщили о Морлее и разорении Воробьева.

Теперь опять все, как будто, окуталось туманом.

Раз Воробьева ничего не получала после смерти разорившегося отца, стало быть, она для неведомых хищников ровно ничего не стоила.