Под волной [авторская]

Теперь, по прошествии стольких лет совместной жизни, Волков по-прежнему безоговорочно любит эту женщину, свою жену. Может, это странно думать так почти в пятьдесят лет. Но именно так оно и было.

Майор неожиданно атаковал немцев, но они успели повредить ему двигатель, потому он и сел на этом аэродроме.

— Ничего-ничего, — пробормотал наконец Барышев, приходя в себя. Он прошел к своей кровати, сел и начал закуривать. «Беломор» лежал рядом на стуле.

— Здесь спешить поздно. Первого на стол.

Представлял машину Главный конструктор. Среди сведений, которые он изложил негромко и буднично, как привык, вероятно, говорить у себя в конструкторском бюро, он сказал такое, что особенно взволновало Волкова:

— Моя просека. Меня теперь «лесорубом» зовут. Тоже ночью и тоже приборы — все до единого. Кроме радио. Меня отправляли на высоту, а я… Ты думаешь — машину спасал? Эту рухлядь? Хрена с два… Я… Я тебе первому скажу. Скажу тебе только потому, что ты… Вот сегодня, только что… На моих собственных… Я скажу — испугался. Я бы не вывел ее в кромешной тьме в кабине на высоту, а землю я еще видел. Думал, что вижу, и думал, что сяду… Вот сел — в госпиталь, на растяжки, на восемь месяцев… А теперь — ПН. Пункт наведения… Давай выпьем, капитан!..

— Я имею в виду одиночество…

Кулик взбирался долго. И когда ему стало казаться, что он ушел в другую сторону или впотьмах миновал машину, он почуял ее близкое присутствие в темноте. То ли запахом, знакомым запахом еще не остывшего двигателя потянуло из тьмы впереди, то ли теплом, но он почувствовал, что автомобиль рядом. И улыбнулся во тьме сам себе и машине, вдруг ощутив в себе нежность к ней и уверенность в себе. Он понял, что хорошо сделал, что вернулся. И даже если бы не нужно было включать подфарники, он должен был бы вернуться. Он поднялся в кабину и сел на сиденье, продавленное уже его телом, положил руки на баранку, уже остывшую, отполированную его руками. И удивился, что так хорошо помнит свою машину. В работе это не замечалось почему-то. А сейчас он привычно нашел пальцами выщербину на баранке — справа, внизу, рядом со спицей. Сквозь стекло ничего не проглядывалось: кругом стояла тьма. Он включил подфарники, осветились приборы, и кабина сделалась домом: свет изолировал ее от ночи.

Оказывается, выработала она немало: весь пол мастерской, тахту и стулья заняли эскизы, наброски, этюды головы и рук.

— Смотри, тебе виднее. Ты взрослый, мальчик. Наволочку вон всю щетиной небритой изодрал, как рядно стала. Но я тебе одно скажу… Я не знаю Светланиной семьи. Знаю вообще-то, но мы так и не сроднились с тещей твоей, а с моей сватьей. Я ее однажды всего только видела… Этим… Ну, тем, что ты работаешь сейчас так вот — ты ее силы не перешибешь.

Галка смотрела на нее черными строгими, немного одичавшими от шампанского и веселья глазами. Но Светка, виновато улыбнувшись ей, пожала плечами и ничего не ответила.

Сердце у Ольги охнуло.

Технические недоделки не мучили ее. И, глядя на свою работу, она видела их и понимала, что нужно сделать, чтобы не разрушить гармонии. Холст можно так и назвать «Первый снег». Тут будет много — и первое взросление человека, и единение его с природой, и осознание того, что минувшее лето, а может быть, и год, а то и вся предшествующая этому снегу за окном, снегу, которого на холсте и нет, — вся эта жизнь прожита не зря.

До самого того мгновения, когда надо было вставать, Светлана молча проплакала, закутавшись в одеяло с головой.

— Ерунда, — сказал он. — Может быть, он и народный — все равно. К нам в бригаду приезжал народный. И тоже скрипач — он был совсем другим.

Арефьев движением руки остановил ее.

— Не каждому человеку можно сказать такую правду, — произнес он. — Но вы — сильный и недовольный собой человек — вам сказать можно. И потом, каждый умный человек знает свою стоимость точнее других. И не надо стесняться этого знания самого себя. Вы согласны со мной?

— Давайте меняться, — вырвалось у Барышева.

Их не ждали. Больше того — закричи он сейчас на весь эфир, открыто — вот, мол, я здесь, никто бы не стал его искать в небе. Никто не мог допустить, что в этом немецком небе мнут воздух фатерланда восемнадцатью винтами русские тяжелые машины, начиненные так, что и сбивать их было бы опасно.

Когда Светлана дочитала до этого места, она вспомнила, как ходила вместе с матерью по ночной дождливой Москве и как ее поразила перемена, происшедшая в ней, — сколько было в ней свежести, силы, женственности, каких она прежде не замечала. И потом долго, да, пожалуй, и по сей день в матери не иссякало это. И было странно и волнующе видеть это в ней.

Молча козыряли им офицеры охраны в защитном, почти песочного цвета обмундировании, слившемся с местностью, даже с цветом бетона.

Он прошел мимо длинной череды новеньких, тщательно вычищенных легковых автомобилей с дремлющими за темными стеклами водителями и направился в сторону центральной улицы.

— А вот Рахмангулов не похож — у него нос короче и взгляд иной.