Под волной [авторская]

Ольга села в кресло у стола. Оно было единственным. Да и всей мебели в комнате было — тахта, детская кроватка в углу у глухой стены, вся заваленная детской одеждой, это вот кресло, удобное, с откинутой спинкой, стол — маленький, под стать комнате, но крепкий — и все. Но и пол, и тахта, и стол этот, и полка над столом были завалены рисунками, листами ватмана, книгами, у двери на балкон стояли холсты, черный и весь перепачканный красками мольберт. И только на стенах не было ничего. Лишь над детской кроваткой висели на гвоздике маленькие-маленькие — их, наверное, нельзя было носить — лапти.

В машине Мария Сергеевна сказала Курашевой:

— Почему же?!

— Господи, да кто же это пожаловал? Родня, никак?

Мария Сергеевна нечаянно встретилась взглядом с черными сияющими и удивленными глазами сестры.

— Да. Я понимаю вас, — отозвался Арефьев.

— А все же трудно жить с художником.

Солнце светило в палате вовсю. С тех пор как оно взошло утром, через несколько часов после смерти Штокова, так и светило не переставая. На улице это было не особенно заметно. Холодный ветер гнал по синему небу тонкие облака, а в помещении, в палате, где всю стену, обращенную прямо к реке и к горному хребту, занимало окно, было тепло и светло. Солнце нагрело пол, предметы. Было такое впечатление, что здесь свой микроклимат — вечное, застарелое лето. Из окна палаты была видна река во всю свою темно-фиолетовую ширину, дымчатый, не то в мареве, не то в дымке хребет по ту сторону реки.

— Профессор… — сказала Мария Сергеевна.

Девушка, опершись на тонкую руку, обернулась к нему. Он шел и видел, как недоумение на ее тонком лице сменялось изумлением. Он шел, как на радиомаяк, — на два этих сияющих огромных глаза; и все — лицо ее, фигура, и темная речка за ней, и берег — покачивалось перед его взором, словно в полете. Может быть, именно это ощущение остановило его. Поплавский, точно его толкнули в грудь, остановился, повернулся и пошел обратно.

Водитель, оставаясь неподвижным, не отрывал глаз от шоссе.

— Курс… Высота…

Не отрываясь от своего дела, мужчина сначала молча кивнул, потом обратил к вошедшему свое лицо — темное от загара, скуластое, курносое, очень мужское.

Меньшенин молча кивнул ему, пряча глаза, и отвернулся.

— Ты очень выросла, — сказал он тихо.

Осмотра в обычном понимании этого слова не было. Стенозы, миокарды, инфаркты… Мария Сергеевна два года работала в клинике. Она давно привыкла к обилию сердечно-сосудистых заболеваний, давно привыкла встречать взгляд, тот особенный взгляд — печально-внимательный, с едва уловимой в тяжелых случаях и с откровенной, с требовательной надеждой в случаях более легких. А тут она вдруг заметила, как их все-таки много! И две трети их уйдут из клиники, неся в себе то, с чем сюда пришли. «Сколько голубых лиц, сколько учащенного дыхания, боже мой!» — подумала она.

Солдаты внизу увидели их И поднялись, не зная, что им делать. Волков рукой махнул им из-за маршальской спины: «Мол, вольно, продолжайте…»

— Ничего не надо делать со мной в этом смысле, я тебя не в мужья ловила.

Нелька повернула к ней темное лицо. Глаза ее здесь, в полутьме серой бетонной лестницы, были до того прозрачными, что светились. И Ольга вся словно подобралась — такой незнакомой, такой новой показалась ей Нелька. На мгновенье, буквально лишь на мгновенье, Ольге стало тоскливо и неуютно. Весело и удивленно Нелька сказала:

Ольге даже было хорошо, что Нелька возилась в кухне и оставила ее на несколько минут одну.

— Ну, профессор, накличете. Я здоров, как… Даже сравнить не с кем! — ответил Климников, блеснув белозубой улыбкой. Но в его жестком, решительном лице Арефьев увидел заостренность. И за сухим твердым взглядом — то самое, серое, тоскливое. Словно лицо и глаза Климникова жили отдельно друг от друга.

Может быть, он надеялся, что она станет его успокаивать, что-нибудь говорить. А может, он действительно больше не в состоянии выносить все. Но она не стала оправдываться, как сделала бы еще неделю назад из жалости и какой-то материнской нежности. Сейчас же, после того, как она за одни сутки повзрослела на несколько лет, когда за ней стояла откровенность Штокова, когда с такой прямотой и беспощадностью она думала о себе, она не стала этого делать. Мягко, но четко она отозвалась:

И вдруг она подумала о Меньшенине. Может, оттого, что Волков был далеко и говорить ему по телефону о случившемся она не могла, и надо было ждать его возвращения. А может быть, она вспомнила о Меньшенине потому, что сейчас ей нужен был не любимый, виноватый так же, как она, а совсем другой — чужой, спокойный и надежный ум…

Потом, когда появились в ординаторской хирурги, она поняла — «кончилось». И только подождав еще несколько минут, пошла в операционную. Сашок дышал уже сам. Санитарки прикатили тележку с нагретой постелью — в реанимационной Сашка́ так и перенесут в этой теплой постели на высоченную жутковатую от всех своих винтов, ручек, сочленений и подъемников функциональную кровать.