Под высоким крестом

Надя свою ведомость открывает, Мишка – свою. Тысяча двести рублей пенсия. Четыреста рублей – долг Абреку. Из рук – в руки.

– Обмывать будешь? – спрашивает Мишка, загодя зная ответ и потому протягивая руку в коляску.

– Давай.

– Сколько?

– Одну. Пока…

– С подвозом, без транспортного налогу, с таких денег… – стыдит его Мишка. – И праздник на носу.

– Какой еще?

– Да масленая, калмычина!

– Ну, две давай.

Пластмассовые, на полтора литра бутыли – Мишкин стандарт. «Я по чекушкам не разливаю», – давний ответ. Уже привыкли. Так даже удобнее. Меньше беготни.

Поехали дальше. Катайкины, дед Минай, Галя-чувашка, Гена Крокодил, Чиликины, Дюдя…

Просторный хутор, когда-то людный, на двести дворов, теперь доживает. Дома – вразброс, меж ними – брошенные усадьбы, руины, дикие сады, терновая непролазь, где прячутся хитрые лисы, а может, и волки уже завелись.

Одинокий Дюдя, Пашка Конь со старухой…

Обслуживание – с колес, возле мотоцикла. Надина ведомость и Мишкина тетрадь в коленкоре. Там все учтено: будни и праздники.

– Распишись. Минус двести. Обмывать будешь? Две бери, а то и три. Ноги свои пожалей. Нынче с доставкой, не чикилять на бугор, – уговаривает Мишка. – Вот и правильно. Когда еще такая лафа припадет.

У кого «запись» на сотню, у кого на две, а у кого и поболе. У Гали-чувашки хорошо если на хлеб останется.

– Распишись. Одну или две? Бери побольше, она не заплеснеет. А цены растут. Вдруг сахар подорожает, – пугает Мишка.

А Вера Катайкина из месяца в месяц лишь распишется да руками всплеснет:

– Ты, может, обшибся?! – Черноликая, худая, носом подфыркивает, голосом пускает слезу. – Ждала, ждала, как светлого воскресенья. Ныне с утра выглядала… Может, перечтешь?.. – просит она Мишку. – Там, може…

– На може плохая надежа, – отрезает Мишка и тут же находит выход: – Надежа у вас на президента Путина и на меня. Не дадим помереть. Государство об вас заботится. Опять пенсию повышают вам, а вы все ругаетесь. И я вам прямо под нос подвожу. Ладно. Бери под тетрадку, на тот месяц.

– Сколь дашь?

– Одну. Месяц длинный.

Слава богу, мужик у Веры Катайкиной хороший сварщик. Он понемногу работает в соседнем хуторе, при мастерской. Мукой получает, зерном. Тем и живут.

Для Нади не больно сладко глядеть и слушать все это. Так и не обвыклась. А уже пять лет на хуторе.

Пять лет назад – а вроде совсем далеко – погожим августовским днем к давно пустующему подворью и дому на хуторе подъехала машина «Газель» с нездешними номерами. За рулем – молодой небритый чеченец. Машина простояла недолго, оставив у ворот узлы да сумки с домашним скарбом, двух женщин, маленькую рыжеватую девочку и тощую, тоже рыжую кошку.

Позади у приезжих была долгая, чуть не в тысячу километров дорога, и потому, утомленные, они не сразу поняли, что их трудный путь позади. Молодой чеченец, высадив пассажирок, сказал: «Здесь живите. Ваш дом теперь здесь. Вот на него документы».

– Но ведь нам говорили… – опомнившись и растерянно оглядываясь, стала возражать одна из женщин, та, что помоложе. – Нам обещали районный центр, небольшой, но городок. Ведь мы отдали двухкомнатную квартиру и большой дом в станице. И нам обещали. А здесь…

– Ничего не знаю. Сказано, здесь живите, – отрезал чеченец, усаживаясь в машину.

– Но как же…

Завелся мотор; машина, погромыхивая на колдобинах, стала медленно удаляться. Молодая женщина прошла за нею шаг-другой, остановилась и, будто не веря себе, растерянно огляделась вокруг.

Голос ушедшей машины растворился в густой тишине огромной степной долины, которая уходила вдаль и вдаль. А здесь, рядом, лежала горстка домиков, словно камешки, кем-то брошенные и раскатившиеся далеко друг от друга по просторной лощине.

Ухабистая дорога, холмленая степь, тихое полуденное селенье, словно мертвое, в нем – ни гласа, ни звука.

Молодая женщина все поняла и, подойдя к матери, сидевшей на узлах, заплакала, сказала:

– Нас обманули. Нас опять обманули, мама.

Рыжая худая кошка, очумевшая от долгой езды, тряски, бензиновой вони, громко мурлыча, скользнула во двор через проем разломанной калитки. Там она обнюхалась и, вернувшись, стала тереться у ног хозяйских, призывая громким «мур-р-р… му-ур-р-р…» и теперь уже уходя далее во двор, к приземистому дому.

– Пошли, – сказала дочери старая женщина. – Кошка вошла, зовет. Это хорошая примета.

А что еще оставалось делать?.. Вошли.

Двор был просторным. Окружали его сараи, катухи, базы – все дряхлое, заросшее высокой коноплей да раскидистым жестколистым дурнишником. Обступали подворье, словно охраняя его, огромные грушевые деревья с вековыми морщинистыми стволами, толстыми ветками, могучей лиственной кроной.

– Как тихо… – проговорила старая женщина, войдя во двор и останавливаясь. – Как спокойно… Боже ты мой… – Голос ее дрогнул, и она заплакала, оседая на мягкую зелень травы.

Дочь опустилась рядом, прислонила к своей груди седую голову матери, стала гладить ее, утешая, и тоже плакать слезами тихими о том горьком, о том страшном, что осталось позади.