Под знаком четырёх

И однако, несмотря на нежелание судить и страх проиграть «игру», Мегрэ прежде всего озабочен установлением истины, поисками верного «хода» в борьбе за справедливость, и вряд ли он мог бы согласиться с другим сименоновским принципом: «Меня не трогают и я никого не трогаю». Тут Мегрэ мог бы возразить писателю Жоржу Сименону: хочет человек, чтобы его трогали или нет, жизнь его трогает постоянно, и как правило болезненно. Можно не хотеть борьбы, можно утверждать, как утверждал Сименон, что прогресс — это гармонические отношения с другими людьми и окружающим миром. В этом утверждении есть безусловная истина, но куда же деваться от мучительного сознания, что до гармонических отношений с окружающими Луизе Лабуан, например, так же далеко, как до луны? А что вообще делать со злом обездоленности, приниженности, бедности? Мегрэ не знает ответа на этот вопрос. Но, похоже, не знал и Сименон: «Где и в чем демократия для человека с улицы?» — размышлял он. В чем его свобода? В том, что «он волен опустить в избирательную урну бюллетень за ретрограда и консерватора?» Ведь «наверху», как правило, оказываются они. И какое в том утешение, что лично он, Жорж Сименон, ни разу не принимал участия в выборах? — Да, — признавался писатель, он «…всю жизнь молчал…», но он всегда также был бунтарем против условностей, общепринятых в среднем классе, поэтому некоторые перемены к лучшему в положении маленького, несчастного человека позволяли ему чувствовать себя бунтарем и впоследствии заявлять: «Я всегда радовался любым успехам народа». Он надеялся, что придет время, когда «не будет ни земного рая для власть имущих, ни ада для рабов». И еще: «Я не могу удержаться от радости, видя, куда движется мир; тот, кто производит, предъявляет счет». И он готов был приветствовать общество будущего.

Да, Сименон все-таки прав: он — другой, он — не Мегрэ. Таких радикальных заявлений от комиссара полиции мы не услышим. Тут опять развилка, где постоянно пересекающиеся «я» автора и его героя вновь отдаляются, хотя у них общее желание познать истину. Мы оставляем Мегрэ в душевном равновесии, которое автору, чувствуется, трудно нарушить, почему он отправил его в отставку, хотя сначала колебался, не убить ли его в схватке с уголовниками? Все же на такую жестокость он не решился, как это было с Дойлом. Удержали Сименона читатели, вернее, их письма, адресованные Мегрэ, а в них — столько просьб о совете и помощи! Мегрэ остался жить, но — в отставке, а его создатель с торжеством заявил корреспонденту лозаннской газеты: «Я стал свободным человеком и более не завишу от своих героев. Они больше полувека терзали меня. Я жил в их «шкуре», они командовали мной, моим мозгом, нервами, забирали все силы. Теперь я сбросил их «шкуру», живу своей жизнью». В конце жизни Сименону Мегрэ только снился: «Он был выше, шире в плечах и массивнее, чем я, и, хотя я видел его со спины, в нем чувствовалась умиротворенность, и я позавидовал ему… потребовалось некоторое время, чтобы я в полусне понял, что это вовсе не реально существующий человек, а персонаж, рожденный моим воображением. То был Мегрэ в своем садике в Мен-сюр-Луар… Он не скучает. Во всякое время дня у него есть занятие, а бывает, они с женой, взявшись под руку, совершают долгие прогулки пешком. Картины эти сохранились у меня в мозгу, и это стало для меня как бы окончательной отставкой Мегрэ».

На открытии памятника Мегрэ в Делфзейле, 1966 г. Ж. Сименон (второй слева) в обществе телевизионных «Мегрэ». Слева направо: Руперт Дэвис (Англия), Хейнц Рюманн (ФРГ), Ян Тейлинг (Голландия), Джино Черви (Италия)

Для него, Сименона, но не для читателя, не для теле- и кинозрителя, для которых Мегрэ не литературный персонаж, а живой и действующий человек, недаром многие иностранные туристы, приезжая в Париж, устремляются на бульвар Ришар Ленуар: а вдруг повезет и они встретят комиссара полиции, который направляется на работу в свое ведомство на Набережной Орфевр?