Под знаком тигра

Открывается сенная дверь, и выходит пасечник. Не взглянув даже в мою сторону, сбрасывает щеколду, пихает плечом набухшую наружную дверь. Она распахивается, впустив гул ливня и тяжёлую прохладу отсыревшего воздуха.

Пасечник, стоя в проёме, смотрит вверх на тяжелые тучи, шумно вздыхает, оглядывает поляну. Внезапно охает и с искажённым лицом, пошатываясь, как пьяный, вбегает в дом.

Что-то случилось!

Быстренько выкарабкиваюсь из уютного спального мешка, бросаюсь к выходу и чуть не падаю от толчка выскочившего в сени пасечника. В руках у него ружьё и патронташ.

Не обращая на меня внимания, трясущимися непослушными руками вынимает патрон и пытается зарядить двустволку, хрипло шепча:

— Падла! Падла! Я т-те щас!..

Через его плечо пытаюсь сквозь пелену дождя разглядеть хоть что-нибудь. У омшаника под навесом, рядом с собачьей будкой шевельнулось рыжее пятно. Да это же… тигр!

Стоит и спокойно, по-хозяйски, обнюхивает дыру под омшаником, куда, очевидно, спряталась собака.

Щелкнули, закрываясь, стволы. Думать некогда. Хватаюсь за ружье, яростно шипя:

— Ты что, дядя, сдурел? Тигр в Красной книге!

И давлю, давлю изо всех сил на стволы, направляя их в пол.

Пасечник, лишь на мгновение опешив, рвёт ружье к себе, в бешенстве дергая им во все стороны. Я сопротивляюсь что есть сил, отталкиваю чёрные зрачки стволов от себя вверх, вниз, вбок.

— Отцепись, сволота! — клокочет в его горле. — Она… Ромку… племяша… моего… А-ах ты!..

Он резко дёргается назад. Мелькает кулак. Громко клацают мои зубы. Голова откидывается. Затылок хрустко вбивается во что-то остро-твердое.

Громыхая, гигантским обвалом обрушилась темень. Зазвенели колокольцы. Ярко вспыхивая, зароились кругами разноцветные светлячки. Завертелись, закружились, слепя. Колокола оглушают, гудят набатом, бьют, бьют в затылок…

* * *

Далекое-далекое детство… Сон надвигается, укрывает мягко и заботливо уставшие ноги и руки, подбирается к изголовью. Его отгоняют яркие события дня, что вспыхивают на тёмном экране сомкнутых век. А сон, отступив, подкрадывается опять, неторопливо, незаметно…

За стеной молится бабушка. Её монотонный голос пробирается через пуховую подушку, вытесняет мысли, завораживает, помогает всепобеждающему сну.

Но тот словно чего-то выжидает. Слух напряженно ловит обрывки фраз, слова и держит на расстоянии медлительный сон.

— «Господи, прости мя…»

— Милая бабушка, ну сколько раз можно тебе объяснять: Бога-то нет!

— «Прости и помилуй…»

— Ну за что тебя прощать, такую добрую?

— «Во имя Отца и Сына и Святага Духа…»

— Ну всё. Завтра спрячу иконку так, что не найдешь этот Святой Дух. И никакой Бог тебе не поможет.

— «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…» — Странная молитва какая-то: никогда бабушка её не читала.

— «Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть выну…» — Да ведь это не бабушкин, а дедушкин голос!

— «Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти…»

Что за чушь: дедушка-то у меня неверующий. Первый комсомолец, ветеран войны, председатель сельсовета. Да и жена его неверующая: колхозница, бригадир-передовик.

— «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…»

А другой дедушка на войне без вести пропал. Это его жена — моя бабушка, что каждый день молилась.

— «Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего…»

* * *

Так кто же это молится? Сквозь веки пробивается тусклый свет. Незнакомые, недетские запахи. И шум, постоянный шум. Как у порожистой реки. Так я и есть у реки. На рыбалке. В отпуске. В тайге.

Ничего не понимаю. Открыв глаза, смотрю на незнакомый потолок, слушаю незнакомый голос, незнакомую молитву. Где я?

Пытаюсь повернуть голову, но боль током блестит в глазах, выталкивает из груди стон и возвращает память. Пасечник — сволота! Зверь — не человек!

Пробую встать, но в глазах от боли меркнет свет.

— Ты лежи, мил-человек, — раздается рядом голос, — и прости меня грешного.

Такое отчаянье слышится в голосе, что я с удивлением открываю глаза.

Обхватив руками голову, сидит за столом этот уголовник. Обреченным взглядом смотрит в окно. И такая во всем его облике безнадежность и безысходность!

— Господи! — вдруг вырывается из его груди. — Ну как мне дальше жить, Господи? Ну за что мне такое наказание?

Руки его безвольно падают на стол. Голова низко склоняется. Плечи судорожно передергиваются.

— Ты чего, дядя? — спрашиваю, с трудом шевеля челюстью. — За что ты меня так? А если б убил?

Долгое-долгое молчание.

— Ты прости меня, парень. Прости хоть ты. Я-то ведь себя не прощу. Уж слишком нагрешил. Всю жизнь работал я здесь егерем. С начальством дружбу водил. Сколько зверя я перебил! Сотни кабанов, изюбрей, оленей. Бил зверя зимой и летом, ночью и днем. А кого мне тут бояться? Все друзья, все свои.