Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

За два дня до отправки на Лемнос в Хадем-Киое состоялось последнее кабаре, на котором присутствовали французы, чернокожие (негры и арабы), турецкие старейшины и русские, как офицеры, так и казаки, как мужчины, так и женщины. Казаки к этому времени уже устроили смычку с чернокожими и выучили их отборной русской брани, выдавая ее за выражение похвалы. Во время концерта дикие сыны Судана и Сенегамбии высказывали свое восхищение на русском языке, но таким странным образом, что русские дамы, давно уже отвыкшие краснеть, разражались вместо этого неудержимым смехом.

В числе номеров этого увеселения значились «Ванька» и «Танька», которые пропели частушки, довольно метко характеризовавшие лагерный быт и настроение того времени: «Полагаемое дай, Дай мне беспременно: Я ведь беженец теперь, Беженец военный».

«Полагайемое» дай,
Дай мне беспременно:
Я ведь беженец теперь,
Беженец военный.
Полюбил тебя навеки
Экую беляночку.
Принесу тебе в землянку
Я «концервов» баночку.
В Кабакдже танцоры есть.
Да и мы не хуже:
Зиму целую плясали
От проклятой стужи.
 В «Кистиполе»1 дождь идет.
В Чилингире слизко,
А в Совдепию-то ехать
Много надо риска.
В страны теплые попали:
Коль не ветер, так мороз!
Припасай, миляша, шубу,
Скоро едем на Лемнос.
У меня миленок хват —
Вези его сейчас в Кронштадт.
А я в ответ Василию:
Поедем-ка в Бразилию!
Ой яблочко!
Ароматное!
А дорога на Лемнос
Презанятная.
Я увижу «Кистипэль»,
Перу и Галату.
Две пижамы загоню,
Куплю шоколату.

Эта последняя мечта, — увидеть «Кистиполь», — осуществилась очень скоро. Остатки дивизии ген. Гуселыцикова погрузились в Константинополе на «Решид-Пашу» 25 марта, а сутки спустя все остальные донцы, во главе со штабом корпуса, выехали на Лемнос на пароходе «Дон».

В Турции уже началась весна. Днем даже припекало. Турки засеяли поля. Тепло оживило казаков. Настало время, когда «наша берет». Теперь хотя не воевали с большевиками, но зато ополчились против нас французы, грозя лишить «полагаемого». Весной ничто не страшило.

В Мраморном море обошлось без качки.

Перед глазами расстилается безжизненная нагота дарданелльских берегов. Вот и Галлиполи, страшная «Кутепия». Здесь грозный «Инжир-Паша» с помощью расстрелов поддерживал воинственный пыл в сердцах своих орлов и ненависть к Советской власти. Здесь, по словам галлиполийских поэтов, мечты о вольной трудовой жизни выколачивали

Плац-адъютанты —
Пустые лбы, —
Шпики, сержанты
И три «губы».

Здесь идеологи белогвардейщины насаждали культ «русской армии», здесь несчастным юношам вбивали в голову, что война есть самое почетное занятие, а труд удел кого угодно, только не галлиполийских орлов, которым уготован светлый жребий «спасателей отечества». Палочная дисциплина, муштра, парады выбивали из головы всякие мысли. Даже во время прогулок то и дело приходилось козырять и не рекомендовалось уноситься мыслями далеко от земли, чтобы не пропустить начальства:

Кто бы ни был ты,
Пусть твои мечты
Не выходят из житейских рамок,
Ибо только миг,
Ты уже постиг.
Что такое наш Шильонский замок.

«Шильонским замком» в Галлиполи звали самую ужасную гауптвахту, «губу», на пристани.

Глядя на неприветливый, безжизненный полуостров, нельзя было не подивиться тому меткому названию, которое по созвучию дали ему русские изгнанники — «Голое Поле». Казаки свою будущую тюрьму тоже перекрестили в «Ломонос».

Вместе с нами на этот остров ехало два пассажира, во всем противоположных друг другу. — Один молоденький, худенький, в клетчатых штанах и крылатке.

Это был представитель аполитичного американского Красного Креста Мак-Нэб или, по казачьей терминологии, Мак-Небо. Другой, тоже молодой, но высокий и здоровущий, в блестящей военной форме, генерал для поручений при главнокомандующем, один из очень близких к Врангелю людей, Леонид Александрович Артифексов.