Под Золотыми воротами

Те понуро рассматривали носки своих сапог.

Усталый и разбитый, Любим тяжелой походкой дошел до шатра. На его одеяле, надув губы, сидела Марьяшка. «И эта с обидами», — раздраженно подумал Любим. Девушка неторопливо поднялась с «насеста».

— Любим Военежич, притомился ты, — сильно смущаясь, впервые произнесла она его полное имя, — ляг на ложе в шатер, а я пойду Куну помогать.

Любим что-то хотел ответить, но она перебила:

— Не бойся, не сбегу я. Уж поняла, что не надобно.

Марья суетливо оправила складки поневы, заправила выбившуюся прядь за ухо, на щеках играл мягкий румянец:

— Так я пойду?

— Погоди, — Любим перегородил ей дорогу, — пошарь там, под попоной.

Марьяша наклонилась, отодвигая одеяло и попону, и не сдержавшись, радостно ахнула, увидев свои сапожки.

— Отец передал, — отвел глаза Любим.

— Так что ж ты сразу не отдал? — насупилась девушка.

— Нет бы поблагодарить.

— Так это ж мои сапоги, за что ж тебя-то благодарить? — и снова перед Любимом была колючая гордячка.

— Иди кашу вари, курица! — не сдержался он.

— А ты… а ты… — Любиму показалось, что он видит, как по ее личику бродят мысли с едкими ругательствами, ну, сейчас выдаст, — а ты веслом здорово машешь, уж не хуже Василько моего, — Марья крутнулась, чертя воздух богатой косой, и побежала к костру.

«Ну что ты с ней делать будешь?!»

Глава III. Благословение

1

Громогласный, большой и по-мужицки крепкий поп Иларион наотрез отказался ехать в стан в одной лодке с знахаркой. Ворвавшись на левый берег как большая шумная волна, он долго отчитывал смиренно стоящего владимирского воеводу и его десятников за захват невинных агнцев, за пренебрежение церковными службами, затем, обойдя стан, соборовал тяжело раненых, и потребовал пустить его к полонянам. Любим на замечания согласно кивал и выполнял все просьбы, лично сопровождая гостя. Онузские затворники, увидев священника, облепили его со всех сторон, проливая слезы и жалуясь на судьбу. Только под вечер, окормив паству и отпев покойников, отец Иларион засобирался домой. Отойдя с Марьей в сторонку, он что-то спокойно говорил ей, кивая то на стан, то на город. Девушка, утирая слезы, старалась улыбаться.

Потом она еще долго стояла на берегу, тоскливо глядя в след убегающей к родному берегу лодке. Любиму вдруг захотелось встать перед ней большой стеной, заслоняя треклятую Онузу, и крикнуть: «Да разве тебе со мной плохо?» — но он сдержался. Конечно, плохо, она вон домой к матушке хочет, а не в логове с волком сидеть.

Уже темной ночью в стан прибыла знахарка. Древняя бабка, маленькая и круглая, что кадушка, тяжело передвигая ноги под тяжестью своего дородного тела, не без помощи воев вылезла из лодки и, смешно переваливаясь, побрела по берегу. В свете разведенных костров она осмотрела раненых, долго бормотала что-то себе под нос, раскладывая пухлыми пальцами едко пахнущие травки. Двоих приговорила к смерти, остальным пообещала помочь. Любим, протягивая серебро за труды, осторожно спросил:

— Правда, что посадникова жена помрет скоро?

— Слаба, то так, — равнодушно кивнула бабка.

— Нешто помочь нельзя?

— Бога только молить.

— Марью ты зачем надежды лишила? — не сдержался от укора Любим.

— Чтоб назад не оборачивалась, у нее другая судьба. Смирения твоей Марье не хватает, — старуха недовольно крякнула.

— Нельзя надежды лишать, — упрямо повторил Любим, знахарка ему не понравилась.

— Ну, так сам дай, — хмыкнула та.

— Я ратный, а не чародей.

— А я не пророчица. Пусть молится.

Вот и весь сказ.

Лежа у шатра и глядя на узкую улыбку месяца, Любим опять вспоминал свою мать. Волосы как будто чувствовали сухую старческую руку, ласково проводящую по спутанным прядям. А в шатре Марьяшка тянула грустную плавную песню, и песня онузской девчонки уносила его к далеким берегам Клязьмы. Одна на двоих тоска связывала сейчас пленницу и сторожа, тоска по родному дому…

Владимирский воевода сдержал слово и отпустил баб. За ними прислали ладью. Оставшийся день к стану без конца приплывали лодочки: бояре привозили своим детям вещи и еду, по одному ныряли за тын, поглядеть на своих ненаглядных чад. Тимофей сам не приехал, но передал дочери гостинец. Это была лисья душегреечка. На Дон властно вступало лето, а посадник дочери передает теплую душегрейку! Что бы это значило? И тут Любима осенило: да ведь это для него скрытое предупреждение — бояре выдавать Ярополка не собираются. Сиди — жди зимы. А коли он, Любим, ждать не станет и домой с заложниками засобирается, что тогда родителям полонян останется? Отпустить детей на север или… Опять полезут отбивать! Решили чужаков измором взять!