Подари мне краски неба. Художница

Вихрь вопросов и недоумений пронесся в голове в мгновение и исчез, осталась ослепительная радость: любит, приедет! И еще появилось желание срочно, немедленно покупать платье, туфли, духи, ведь теперь она точно пойдет к Оленьке на вечеринку и утрет нос подруге, когда явится элегантная, под руку с представительным, высоким, умным, красивым женихом.

— От жениха, видно, телеграмма-то, ишь запрыгала козочкой, — услышала Наташа вслед себе благодушный старческий голос.

Решено было ехать в недавно открывшийся огромный трехэтажный универмаг, где можно было купить сразу все, что планировали. Наташа исподволь наблюдала за матерью, видела, как та волнуется, как будто чувствует себя не в своей тарелке в этом стильном, большом, роскошном магазине. Они долго блуждали в отделе женской одежды в сопровождении услужливой молоденькой продавщицы, заходили в кабинки, примеряли Наташе вечерние туалеты, пока не остановились на серебристом, из плотного шелка, платье «коктейль» с глубоко вырезанной спиной, без бретелек, с лифом в виде сердечка (а-ля Мерилин Монро). Платье плотно облегало фигуру до середины бедер, откуда рассыпалось свободными складками до пят.

— Боже мой! Татуся! За счет чего оно держится?

— За счет земного притяжения. — Наташа, довольная, вертелась перед зеркалом и подтрунивала над растерявшейся матерью.

— Ты из него не выпрыгнешь?

— Постараюсь. Впрочем, оно достаточно прочно на мне сидит.

Сюда же, в примерочную кабинку, были принесены несколько пар туфель, и Наташа выбрала темно-сиреневые в тон загадочному блику в складках платья. Она уже представила себе, как, ослепительная торжествующая, в сногсшибательном наряде, под руку с Андреем войдет в холл дома Оленькиного жениха. Только вот перчатки, пожалуй, надо купить.

Напомнив себе о своих руках, Наташа вернулась на землю. В сказке о Золушке два плана. Бал еще не скоро, а сейчас ее ожидает работа. Настроение по. явилось деловое, она купила краски, кисточки, дискеты с необходимыми для работы картинками и прочие нужные вещи. Перед уходом из магазина Наташа настояла на том, чтобы Тонечка непременно выбрала себе костюм. И, невзирая на бурные ее протесты, был куплен элегантный итальянский костюм из темно-серого габардина с нежной бархатной отделкой, светло-серая шляпка из итальянской соломки с изящно загнутыми полями и, как пример вопиющего расточительства, заставившего Тонечку в ужасе округлить глаза, превосходный джинсовый костюмчик и аудиоплеер для Васеньки.

Расплачивалась за покупки Наташа подчеркнуто небрежно. Ей льстила растерянность матери, она была горда тем, что имеет возможность покупать дорогие вещи не только себе, но и своим близким. Васенька ждал их в прихожей, и его восхищенное «спасибо» было лучшим вознаграждением Наташе.

До приезда Андрея оставалась неделя, и Наташа решила сделать как можно больше, чтобы хоть пару деньков освободить для жениха. Домашние ходили на цыпочках, говорили шепотом, телевизор не включали.

В комнату Наташи очень тихо три раза в день заходила Тонечка, толкая перед собой сервировочный столик, уставленный бутербродами с любимым Наташей старицким сыром, с сухой колбасой, с красной рыбой, фруктами (кисточка винограда, персик, груша), венчал все это кефир в высоком бокале. Наташа не видела этого великолепия, с художественной смекалкой устроенного матерью, ела она автоматически, когда рука натыкалась на бутерброд, спала тогда, когда, как была в рабочей блузе, падала на диван. И снились ей картины Серебряковой. А то и сама Зинаида, молодая, сияющая, смелая, приходила к Наташе в комнату и разговаривала с ней о сиренево-серебристых тонах, о лиловых сумерках, о темно-зеленом в тени, о картинах, которые не успела написать, о своей судьбе, о трудной жизни в Париже, об оставленных в России детях.

— Никогда не оставляй своих близких, — говорила она Наташе, — сейчас время такое, что можешь их больше не увидеть. Никогда.

«Какое время, — думала Наташа, слушая странный, молодой голос этой знакомой незнакомки, — ты жила тогда, я сейчас, времена у нас с тобой разные».

— Ничуть не бывало, — будто подслушала Серебрякова, — времена все одни и те же. Опасные, жестокие.

Наташа просыпалась и писала лиловые сумерки перед грозой в парижском предместье, тревожные линии, хаотичное движение света. И ей казалось, что она — это не она, не Наташа Денисова, а Серебрякова Зина, одна-одинешенька живет в чужой стране, без поддержки, без друзей, отчаянно тоскуя и волнуясь за судьбу детей и мужа, оставленных как заложники в этой изменившейся до неузнаваемости России.