Подари себе рай

Появился Сергей в сопровождении двух женщин и мальчика-подростка. Элис Маша хорошо знала. Вторая женщина была необыкновенно красива. Она и мальчик подошли к гробу и долго-долго смотрели на покойного. Потом поцеловали руку и лоб Ивана и, направившись к выходу, посмотрели на Элис.

— Кто это? — тихо спросила ее Маша.

— Я расскажу тебе о них потом, — ответила Элис. — Это друзья. Можно, они приедут на кладбище и на поминки?

«Разве об этом спрашивают?» — хотела сказать Маша, но вместо этого только кивнула.

На поминках было человек сорок. Матреша и еще две пожилые женщины накрыли столы. Люди толпились в кухне, кабинете, курили на лестнице, а Маша все не давала сигнала рассаживаться за столами. «Никиту ждет», — понял Сергей и подошел к ней.

— Машуня, давай команду занимать места. В случае кто подойдет — потеснимся.

— Хорошо, Сережа. Пусть садятся, — деревянным голосом ответила она.

Сергей знал, что Никита не приедет. Еще вчера Алеша сообщил ему, что все его попытки связаться с Хрущевым по телефону разбились о непреодолимую стену секретарских надолбов. Тогда Сергей позвонил сам по прямому городскому номеру. Оказалось, номер отключен. Из кабинета Лапшина, который был в командировке, по «кремлевке» он поздно вечером поймал Никиту.

— Здоровеньки булы, — приветствовал его Сергей.

— Кто это? — раздраженно спросил Хрущев.

— Это я, Сергей.

— Кто? У меня нет времени загадки разгадывать.

— Когда-то ты узнавал друзей сразу.

— А… это ты. — Голос слегка смягчился. — У тебя что-то важное, срочное? Занят — продохнуть секунды свободной нет.

— Ты про Ивана знаешь?

— Знаю. Некролог читал, — после паузы ответил Никита.

— Завтра похороны. Ты будешь?

— Завтра, завтра… Где, во сколько?

— В двенадцать гражданская панихида в институте. Потом похороны на Даниловском.

— Постой, гляну на календарь. Как раз завтра в это время… — Хрущев смотрел на завтрашний лист, на котором с полудня до шестнадцати не значилось никаких записей. — Слушай-ка, а что у него там за драчка была с секретарем парткома? С очень, знаешь ли, толковым и уважаемым секретарем?

— Тебе, наверно, лучше знать. Хотя я не понимаю — при чем здесь это? Из жизни ушел наш друг, с которым не один пуд соли вместе съели.

«Дружба дружбой, а служба службой», — мысленно усмехнулся Хрущев. В трубку сказал:

— Вот, ну конечно, чуть не проглядел. Ровно в двенадцать ноль-ноль мое выступление на коллегии Минсельхоза. А я еще даже не приступал к подготовке. Так что, извини. Да, будь ласка, передай Маше от меня, что в таких случаях полагается. Всього найкращого!

Сергей еще долго сидел и слушал короткие гудки. Наконец положил трубку на рычаг, прошел в свой кабинет и сел за стол. Достал из среднего ящика пожелтевшее фото — пальмы, море, галька: на гальке сидят трое парней — Никита, Иван, Сергей. Горько вздохнул:

— Было у меня два друга. И оба умерли. Один — телом. Другой — душой. Что хуже?

СЕРГЕЙ

Элис вышла из здания правления Союза писателей на Поварской и медленно двинулась по Садовому кольцу в направлении к площади Маяковского. Был ранний холодный ноябрьский вечер, но она была тепло одета, и ей давно хотелось пройтись этим широким проспектом, впитать в себя аромат минувших эпох, запечатлеть в памяти неповторимый шарм старинных улочек и переулков, усадеб и особняков. Впечатление от интервью с Константином Симоновым, которое она только что провела, было сумбурным. Она видела постановки его пьес — «Парень из нашего города», «Русские люди», «Русский вопрос» (последнюю считала однодневной агиткой, с чем не соглашался Сергей); читала военные очерки и прозу; знала наизусть некоторые стихи из сборника «С тобой и без тебя», а поэтическую книжку «Друзья и враги» рассматривала как слабо исполненный социальный заказ; повесть «Дни и ночи» и стихотворение «Жди меня» перевела и опубликовала в Америке. Симонов представлялся ей почему-то удалым молодцем Алешей Поповичем с полотна Виктора Васнецова «Богатыри», а на деле оказался барином, сошедшим с картины Бориса Кустодиева «Шаляпин». Яркий, широкий, талантливый литературный вельможа, обласканный властью и власти же верно служащий. Со снисходительной прохладцей, как нечто привычное и, пожалуй, немного надоевшее, принял ее переводы. С естественностью урожденного комильфо усадил заморскую гостью в самое роскошное кресло, радушно предложил чаю или кофе, попросил дозволения курить и вальяжно задымил аглицкой вересковой трубочкой-бриером.

— Какое событие сегодня, на ваш взгляд, наиболее значительно в советской литературе? — с этого вопроса Элис начала интервью.

— Я бы назвал два события. — Симонов кончиком мундштука поправил усы. — Поэты, прозаики и драматурги готовятся вдохновенно воспеть предстоящее семидесятилетие генералиссимуса Сталина. Это праздничное, эпохальное событие. Второе… Вы, я уверен, читали редакционную статью в «Правде» «Об одной антипатриотической группе театральных критиков»? Это наши будни, расчистка творческих авгиевых конюшен, освобождение от гнилой безыдейщины, низкопоклонства перед Западом, антипатриотизма.