Подари себе рай

Башни Кремля с немой укоризной взирали на большой круглый бассейн, расположенный несколько поодаль на берегу Москва-реки. Над ним, несколько сдвинутый в сторону, сквозь белесую дымку времени, убегавшего вспять, читался прозрачный контур огромного храма. Вокруг бассейна лежали сугробы грязного снега. В голубоватой воде плавали и мужчины, и женщины, и дети. Раздавались то и дело веселые крики, радостный визг, восторженные возгласы. Дымка постепенно рассеивалась, и вот уже на месте бассейна стояли огромные металлические башмаки, обозначая контуры какого-то будущего здания. Судя по размеру башмаков, здание это должно было быть гигантских размеров. Едва видимые штрихи, обозначавшие циклопическую башню, убегавшую в небо, тоже постепенно растаяли, появились зловещие клубы черного дыма. Он поднялся над землей, и стало видно, как прозрачные купола величественного храма падают, разваливаясь на куски. Стоявшая в отдалении толпа стонала. Вопли отчаяния, ужаса, проклятия неслись трагическими волнами во все стороны. Словно кто-то бросил спрессованное в черную глыбу горе в беззащитную, обнаженную, жаждущую ласки и радости душу. И она гибнет, не имея ни действенной защиты, ни достойного иммунитета. Да и есть ли он, иммунитет, который мог бы спасти от подлости, мерзости, предательства и разора?

Каганович и Хрущев стояли на берегу реки и наблюдали за тем, как идут работы по сносу — как выразился Лазарь Моисеевич — «этой чертовой молельни». Трижды подбегал командир саперов, розовощекий черноусый комбриг с орденом Красного Знамени на груди, докладывал: «Что делать? Не берет взрывчатка эту окаянную махину». — «Какого хрена паникуешь?! Не мне тебя учить, Григорий, — взрывался Каганович, знавший комбрига с Гражданской. — Добавь динамита, мать твою!» — «Боюсь, не повредить бы здание Библиотеки Ленина. Ведь это же бывший Румянцевский музей». — «На все насрать! Приказываю — взрывай!» Когда стали наконец рушиться долго не поддававшиеся стены, сказал: «Я было думал, эта церква заколдованная». Утер пот с лица, велел шоферу принести из машины бутылку коньяка и бутерброды. Чокнулись металлическими стаканчиками. «За твой рост, Никита. Скоро передам тебе столичную парторганизацию. Уверен, теперь тебе вполне по зубам эта высокая должность. Добивай старое, созидай новое!» — «За наш святой партийный труд, тяжкий и сладостный вместе!»

Вскоре Никита был утвержден на Политбюро. Столичный город ставил перед партийным и советским руководством огромное количество больших и малых проблем. Одним из самых ярких событий предстоял пуск первой очереди метрополитена. Но это было детище Кагановича. А Никите хотелось, безумно хотелось показать, что и он способен на великие дела.

Воистину исторический был день 10 мая 1935 года, когда первый секретарь МК и МГК ВКП(б) Никита Хрущев энергичным шагом вошел в приемную Сталина. Исторический для Никиты. Он только что принял бразды столичного правления от любимого покровителя Лазаря Моисеевича и впервые появился в Кремле в новом качестве.

— Здравия желаю! — громко, радостно гаркнул он с порога. В приемной было пять человек — Поскребышев, Тухачевский, Шолохов, Ягода, Блюхер.

— Я бы все же твоего Григория Мелехова… — Ягода поднял руку и замолк, оглянувшись на голос вошедшего. Остальные — кто с удивлением, кто с недоумением, кто с укоризной — воззрились на брызжущего энтузиазмом и задором хохла (ибо вопреки истине почти все в высших эшелонах власти считали Хрущева таковым).

— Мы, разумеется, поздравляем вас, товарищ Хрущев, с новым назначением, — кашлянув, хмуро произнес Поскребышев. — Однако шум здесь, — он многозначительно кивнул на двойную входную дверь в кабинет Сталина, — возбраняется категорически.

Говоря это тихо и размеренно, он сделал особое ударение на двух последних словах. И вновь углубился в лежавшие перед ним на столе бумаги. Маршалы, глава НКВД и автор «Тихого Дона» обменялись с Никитой рукопожатиями. Поздравляли вполголоса, чуть не шепотом.

— С тебя причитается. — Блюхер улыбнулся, подмигнул. — Чтобы секретарилось на ять!

— Оселедец бы вырастить — гарный запорожець був бы! — лукаво усмехнулся Шолохов, глядя на легкий пушок на голове Хрущева. Никита покраснел, натужно улыбнулся, исподтишка бросая опасливые взгляды на стол у окна, за которым восседал «надмiрно суворий секретар» вождя. «Вот такая дурница может испортить все, — замирая от ужаса, думал он, принимая поздравления и шутки. — Роковой ошибкой может быть самое доброе слово, но сказанное громче, чем позволено. И не там. И не вовремя. Ну что ж, век живи — век учись, Никита». Он осторожно, словно стесняясь чего-то, достал из кармана брюк большой носовой платок (Нина сама старательно подрубила полдюжины на прошлой неделе), протер залысины, щеки, нос.

Когда Поскребышев пропустил его наконец в святая святых, Сталин стоял у окна, смотрел на город в надвигающихся сумерках, держа в одной руке потухшую трубку, в другой — какую-то папку. Медленно повернувшись, он устремил взгляд на Хрущева и, помолчав, словно додумывая владевшую им мысль, сказал: