Подарок дьявола

– Вот и своди его в загс, пока не раздумал.

– Мама, как тебе не стыдно!

– Мне стыдно? Ты Галю из нашего двора вспомни. Целыми днями с колясочкой гуляет, Хочешь, как она?

– Нет, Алекс не такой!

– Дай-то бог, девочка. Вообще-то твой американец мне понравился. Но и я могу ошибаться.

– Спасибо, мамуля! Я такая счастливая!

– Вот что, счастливица. Твой жених документ ищет, так ты загляни к Дерябину. Вдруг Николай Спиридонович ему ту бумагу отдал.

– Ой, верно! И как я сама не додумалась? Сейчас я Саше позвоню.

Марина достала из сумочки мобильник и прошлась по кнопкам. Мать удивленно покосилась на трубку:

– Это еще откуда?

– Алекс дал, чтобы с ним и с охраной связываться. – И Марина убежала в свою комнату.

– У богатых свои привычки… – вздохнула женщина, краем уха прислушиваясь к голосу дочери. Но слов разобрать не смогла. Когда Марина вернулась, прежней радости в ее облике мать не заметила.

– Я ему все сказала.

– А чего скисла?

– Алекс меня отругал, что я не в институте. Велел ехать на занятия.

– Конечно, когда мать говорит, можно и не слушать, а когда жених… – ворчала Наталья Андреевна, с трудом сдерживая улыбку.

Москва. Бутырская тюрьма.

1944 год. Май

– Ты у меня заговоришь, гнида! Не таким языки развязывали, жидок паршивый! – кричит следователь Дерябин и приближает посеревшее лицо к Зелену, будто пытаясь загипнотизировать его своим взглядом.

Моисей Семенович молчит. Глаза у него от непрерывных, в том числе и ночных допросов покраснели, но страха в них нет. Он спокойно смотрит на майора и, к своему удивлению, злости в глазах того не замечает. Следователь молод, хоть и отрастил усы, а глаза усталого, несчастного человека. «Странный сопляк, – думает Зелен. – Не похож на зверя, которым прикидывается, или от молодости дурит?» До этого мальчишки его допрашивали два других майора – месяц Груднев и месяц Шахерман. Груднев лютовал по-настоящему, у Зелена были сломаны пальцы рук и отбита печень. Моисей Семенович не подписал ни одного протокола. Шахерман был ласков. Но Зелен сразу просек: обычная в НКВД технология ведения допросов, принцип кнута и пряника. Шахерман взывал к еврейскому смирению и благоразумию, обещал поблажки. С теми двумя Моисей Семенович разобрался, а Дерябина понять не может.

– Ну, помолчи, помолчи… Поставлю тебя «в стойку» еще на неделю, поглядим, как запоешь. – Следователь устало валится на стул и замирает, глядя на чистый бланк протокола.

– Дурак ты, Дерябин, – спокойно произносит Зелен.

– Конечно, дурак, – миролюбиво соглашается следователь. – Умный давно бы к тебе спецсредства применил. А я тяну, надеюсь на твою партийную совесть. Ты же, Зелен, перед тем как к врагам переметнуться, комиссаром был… За революцию кровь проливал.

– Был и до смерти останусь.

– И в той жизни у тебя эпизодик. На Белгородчине красного командира расстрелял? Не припоминаешь, сволочь? – В голосе следователя впервые искренний интерес. Зелен смолкает. Дерябин наконец попал в больное место. Моисей Семенович часто мысленно возвращался к расстрелу командира на поповском дворе в городе Валуйки. Но вины своей не находил. От дисциплины красноармейцев зависело тогда, станут они армией или превратятся в банду. Епифанов, допустив массовое пьянство, рисковал жизнью своей сотни. Первыми туда могли заявиться не его, Зелена, бойцы, а дени-кинцы…

– Чего замолчал, жидок? Приятно русскую кровушку проливать?!

– Я поступил по законам военного времени и свои действия до сих пор считаю обоснованными, – не отводя взгляда, твердо отвечает бывший комиссар.

– Вот и мы поступим по законам военного времени! Сколько тебе посулили за голову Анастаса Ивановича? – Дерябин снова кричит, входя в придуманную им роль. – Сколько, я тебя спрашиваю! – Истерически взвизгивает он, вскакивает со стула, подбегает к заключенному, замахивается кулаком. Но бить не бьет. И опять Зелен не видит в его глазах злости.

– Тебе не надоело орать, сопляк? – тихо спрашивает Зелен.

– Смелый ты жидок, Монька. Вон сколько вас, жидов, к революции примазалось. Гордишься небось, сука.

– Тебе ночью что снится?

– А тебе какое дело? – Дерябин удивленно хлопает ресницами.

– Так, интересно. Тебе же, наверное, неподписанные протоколы снятся. И кровь с чернилами вперемешку.

– А тебе?

– А мне поле с ромашками. И знаешь почему?

– Да пошел ты… Значит, так. Не подпишешь свое участие в заговоре против товарища Микояна, пеняй на себя.

– Зачем мне убивать Анастаса Ивановича? Он же хороший нарком. А пугать меня не надо. Хуже уже все равно не будет.

– Зачем убивать, спрашиваешь. Я тебе расскажу. – Дерябин закладывает руки за спину и, делая круги по кабинету, громко выкрикивает отдельные обвинительные фразы: – Ты еще, гад, в Нью-Йорке это задумал. – Три шага. – Там ты, продажная тварь, с белогвардейцем Слободским часто уединялся. – Еще три шага. – Вы обо всем, гниды, договорились. За деньги ты продался. За кровавые деньги американского империализма. – Останавливается. – Потому что в душе ты троцкист!

– С офицером союзного государства Иваном Слободски я один день работал по ленд-лизу, – возражает Зелен.