Подарок на память

— Мне сказали, что, поскольку нет доказательств, я невиновна, мистер Блэкторн.

— Да, знаю. Вас отпустили. Вы поэтому и не беспокоились о проверке вашего досье? Вы полагали, что оправданные исчезают так просто, без следов?

Словно обессилев, Эйприл опустилась на небольшой холмик, покрытый травой, в нескольких шагах от дуба. Блэкторн последовал ее примеру.

— Не будем впадать в шоковое состояние, договорились? Ведь можно было бы предположить, что я весь выложусь, но докопаюсь до вашего дела. Хотя мне и самому не верится, что полиция Анахейма и федералы не сделали этого до меня, в самом начале расследования. Должен признаться, что копать пришлось довольно глубоко. Но мой компьютерщик большой дока в своем деле. — Блэкторн помолчал. — Не хотите рассказать?

— А у меня есть выбор? — подняла голову Эйприл.

— Нет.

Услышав это короткое и четкое «нет», Эйприл вдруг поняла, что ей уже не страшно рассказывать о случившемся много лет назад. Стало легче не надо было больше бояться.

Эйприл твердо взглянула в глаза Блэкторна:

— Да, я заколола его ножом для разрезания бумаги. Знаете почему?

— Кажется, знаю, — медленно произнес Блэкторн.

— Нет, не знаете. — Эйприл крепко сцепила руки. — Мой адвокат, очень хороший адвокат, построил свою защиту на том, что этот человек, его звали Мигель, пытался меня изнасиловать. Это была не моя интерпретация — адвоката. Я же говорила о том, что Мигель пытался меня убить. Так я думала тогда, так я думаю и сейчас.

— Рассказывайте.

Эйприл живо вспомнила комнатушку на чердаке многоэтажного дома с видом на монумент Вашингтону. Она любила сидеть у раскрытого окна, подставляя прохладному утреннему ветерку свои распущенные волосы и представляя себя на самой верхушке монумента, взирающей на всех и вся с высоты птичьего полета. Эйприл не раз бывала на верхней смотровой площадке монумента и потому знала, насколько далеко оттуда виден мир. Тот мир, в котором она может стать кем захочет. В ее мечтах не было ничего невозможного.

— В шестнадцать лет я убежала из монашеского пансиона в Коннектикуте, куда меня определила мать. Наша настоятельница была суровой женщиной, считавшей, что Господь послал ее в этот мир с миссией избивать всех своенравных девочек до полусмерти. Я ее ненавидела.

Отдавая меня туда, мать обещала, разумеется, вскоре приехать и забрать меня с собой в Париж. Но прошел год, за ним другой, а Рина не приезжала.

Думаю, что сошла бы с ума, если бы не книги из нашей школьной библиотеки. Я читала запоем все, что попадалось мне в руки. В библиотеке было множество любовных романов девятнадцатого века, кое-какая приключенческая литература, потом собрания сочинений Александра Дюма, Шарлотты Бронте и Чарлза Диккенса…

На мысль о побеге меня натолкнул Диккенс. Его герои, казалось, жили в мире еще более жестоком и ужасном, чем тот, что окружал меня. Но все же им хватало ума выжить. Если Давид Копперфильд смог не покориться обстоятельствам, то почему не могу и я?

Мне исполнилось шестнадцать лет. Для этого возраста я была высокой девочкой. Однажды, ранним утром, я сбежала из пансиона, перекрасив в аптеке свои каштановые волосы в черный цвет — трюк, который проделывала Рина, когда нам нужно было улизнуть от кредиторов.

Итак, я покинула тот город.

Это было в 1969 году. Америка кишела тогда бездомными, бродягами и наркоманами. Автостопом я добралась до Вашингтона. Не знаю, почему мне захотелось именно в Вашингтон. Вполне возможно потому, что там жил президент Соединенных Штатов, а Джон Кеннеди был когда-то, хоть и недолго, любовником Рины.

Я обитала в среде хиппи и студентов, выступавших против войны во Вьетнаме. Я рисовала плакаты и выстаивала с ними в пикетах, готовила бобы и рис для длинноволосых парней, самопровозглашавших себя лидерами движения, и участвовала в маршах протеста. Признаюсь, сама я ко всему этому была довольно равнодушна: меня грела не вера в торжество справедливости, мне важно было ощущение сопричастности…

Блэкторн слегка коснулся руки Эйприл. Как бы стряхнув с себя задумчивость, она покачала головою и внимательно посмотрела ему в глаза. От того вечно иронизирующего, порою даже циничного Блэкторна не осталось и следа: он слушал ее как-то по-особенному — не столько сочувствуя, сколько сопереживая.

— …Но жизнь была непростой. Я жила на квартире с еще четырьмя девушками. Одежда моя износилась, ботинки просили каши, впрочем, как и брюхо, — временами я не могла наскрести даже на еду. Но в конце лета 1969-го все это не принималось мною в расчет: я любила. — Эйприл криво усмехнулась. — А любовь, как известно, заставляет тебя порхать мотыльком.

Стоял жаркий, душный августовский день. Я была одна в квартире и ждала своего парня. Мы встретились две недели назад на антивоенной демонстрации. Ему на днях исполнилось двадцать, а я соврала, что мне восемнадцать. Парня звали Мигель. Мне нравилась его манера говорить, смотреть, улыбаться… Сам он был из Мехико и плохо владел английским, но это, конечно же, не имело никакого значения.