Подарок от Гумбольдта

Кантебиле продолжал пускать стрелы из полусотенных. Оригами, услужливо подсказала педантичная, привычная к слову память, культивируемое в Японии искусство складывания бумажных фигур. В прошлом году, да, кажется, в прошлом, где-то прошел международный съезд любителей летательных аппаратов из бумаги. Участвовали преимущественно математики и инженеры.

Одни стрелы Кантебиле летели вверх, вниз и в стороны, как зяблики, другие скользили плавно, как ласточки, третьи порхали, как бабочки. К ногам прохожих на бульваре небесной манной сыпались зеленые бумажки с изображением Улисса С. Гранта.

– Парочку я оставлю, – сказал Кантебиле. – Выпьем, пообедаем вместе.

– Если только я доберусь до земли.

– Все нормально. Давай топай назад первый.

– Подметки у меня жутко скользкие. На днях наступил на улице на кусок вощеной бумаги и упал. Может, снять туфли?

– Не психуй. Иди на цыпочках.

Помосты были довольно широкие и выглядели надежно – если не думать о высоте. Мелкими шажками я двинулся вперед, думая об одном: только бы судорога икры не свела. Пот заливал мне лицо. Кантебиле шел за мной по пятам, слишком близко. Наконец я ухватился за последний столб.

Внизу дожидалась подъемника кучка работяг. Нас они приняли, вероятно, за профсоюзников или подручных архитектора. На землю уже спускалась ночь, и все Западное полушарие вплоть до Мексиканского залива погрузилось во тьму. Я с облегчением упал на сиденье «буревестника». Кантебиле убрал обе каски и завел мотор. Мог бы уже и отпустить меня, паразит, ведь натешился вдоволь.

Но он уже жал вовсю. Я сидел, задрав голову, как при кровотечении из носа, и не зная, куда едем.

– Послушайте, Ринальдо, – сказал я. – Вы доказали свою правоту. Расколошматили мой автомобиль, целый день таскаете меня за собой, страху нагнали – на всю жизнь запомню. Может, хватит, а? Я вижу, вас интересовали не деньги. Давайте выкинем последнюю сотню в водосток, и я пойду домой.

– Что, не нравится? – ощерился он.

– Для меня это был покаянный день, – признался я и про себя подумал: «окаянный».

– Больно ты заумные слова любишь, Ситрин. Я уж их за покером от тебя наслышался.

– Каких же еще?

– Например, люмпены, люмпен-пролетариат. Ты нам целую лекцию прочитал про Карла Маркса.

– Ну и занесло же меня! Совсем разошелся. С чего бы это?

– Захотел познакомиться с уголовниками и всякими подонками – вот с чего. Захотел как бы заглянуть в трущобы. Радовался, что играешь в карты с нами, полуграмотной шпаной.

– Да, это было оскорбительно.

– Вроде того. Правда, и интересно. Особенно когда говорил об общественном устройстве или о том, как средние классы мучит совесть из-за люмпен-пролетариата. Но народ ни хрена не понимал, о чем ты там толкуешь. – Первый раз за весь день Кантебиле говорил спокойно.

Я выпрямился и посмотрел на речные огни справа и на украшенный к Рождеству Торговый центр слева. Мы ехали в старинную ресторацию Джина и Джорджетти, что в самом конце этой ветки надземки. Поставив «буревестник» среди роскошных до неприличия авто, мы вошли в неказистое, видавшее виды здание. Там – да здравствует шикарный интим! – на нас тихоокеанским прибоем обрушилась музыка из проигрывателя. Богатый бар был заполнен богатыми клиентами с хорошенькими спутницами. Огромное зеркало, отражавшее ряды бутылок, напоминало групповую фотографию небесных посланцев.

– Джулио, – сказал Кантебиле официанту. – Нам столик в укромном уголке, только подальше от туалета.

– Может, наверху, мистер Кантебиле? – осведомился тот.

– Можно и наверху, – вставил я. Мне не хотелось ждать в баре, пока освободится хорошее местечко. Прогулка с паразитом и без того затянулась.

Кантебиле нахмурился, как бы говоря: «Тебя не спрашивают!» – но потом согласился:

– Хорошо, давай наверху. И подай пару бутылок моего шампанского.

– Сию минуту, мистер Кантебиле.

Во времена Аль Капоне воры в законе устраивали на банкетах потешные бои. Стреляли пробками от шампанского и поливали друг друга пенящимся вином.

– А теперь я хочу кое-что тебе сказать, – начал Ринальдо Кантебиле. – Не о том, о чем ты думаешь, совсем о другом. Я ведь женат, ты знаешь.

– Да, помню.

– Женат на замечательной, красивой и умной, женщине.

– Да, ты говорил о ней в тот вечер… Что она делает? Есть дети?

– Она у меня не домохозяйка, заруби себе на носу. Думаешь, я женился бы на бабе, которая ходит весь день в бигудях и торчит перед телевизором? Не-е, приятель, у меня настоящая женщина, головастая, образованная. Преподает в Манделейнском колледже и работает над кандидатской диссертацией – и знаешь где? В Гарварде, в Редклиффе.

– Это здорово. – Я опорожнил бокал шампанского и налил еще.

– Ты нос не вороти! Лучше спроси, какая тема, тема диссертации.

– Хорошо, спрашиваю – и какая же у твоей жены тема?

– Пишет исследование о поэте, с которым ты дружил.

– Не шутите. Неужели о фон Гумбольдте Флейшере? И откуда вам известно, что мы дружили?.. А-а, я говорил о нем у Джорджа. Надо было запереть меня в шкаф, чтобы не мешал игре.