Поддубенские частушки. Из записок землеустроителя

Федор Игнатьевич стоял у двери, не решаясь переступить порог. За его спиной я увидел ту самую старушку, которая останавливала меня на улице.

— Ну, и нагнала страху, — заговорил Федор Игнатьевич, — в собственную избу войти робею.

Он прошел на цыпочках, шаркая по стене рукавом гимнастерки, сел к столу, и я почувствовал исходивший от него острый запах йодоформа.

— Химия отелилась, — устало сказал он.

— Бычок или телка? — спросила жена.

— Телка. С пятном на носу. Вся в отца… Иди, садись, Мария Евсеевна, — обратился он к старушке. — Что тебе?

— Известно что, Федор Игнатьевич. Сказали бы хоть вы председателю, чтобы корову обратно в стадо взяли. Ведь одна я. Братья бросили, сынов нету.

И она опять беззвучно заплакала.

— А сколько ты трудодней наработала? — спросил Федор Игнатьевич.

— Да сколько мне наработать? Больная я, батюшка…

— А на своем огороде работаешь?

— Через силу, батюшка. Кабы на огороде не работала, так и вовсе ноги бы протянула.

— Так. А чья корова? — Федор Игнатьевич быстро взглянул на старушку и медленно стал поглаживать мягкими ладонями неподатливые складки скатерти.

— Чья корова? Моя, батюшка, моя.

— А не брата, который в город уехал?

Старушка испуганно посмотрела на Федора Игнатьевича.

— Нет, не братова корова, батюшка, ей-богу, не братова.

Федор Игнатьевич молчал, поглаживая рукой скатерть.

— Моя корова, убей меня гром, моя…

— Дочка, зажги свет, — сказал Федор Игнатьевич.

За перегородкой кто-то зашевелился, тупо защелкали кнопки платья, и вскоре вышла Наташа. Со сна она была теплая и розовая, и пуговица отпечаталась на ее пухленькой смуглой щеке.

— Ой, таз! — удивилась она. — Мама, можно я умоюсь в тазу?

— Умывайся, — сказала мать из кухни.

— Так и что же, что корова братова, — неожиданно сказала старушка. — Брат в город уехал и мне ее бросил… Кормить-то ее надо? Куда я ее дену?

— Сдай в колхоз, — посоветовал Федор Игнатьевич.

Старушка как-то недоверчиво засмеялась, видимо, не понимая, шутит ли заведующий животноводством или говорит всерьез.

— Скажи, батюшка, председателю, скажи…

— Что же я ему скажу, Мария Евсеевна? Есть положение, что за пастьбу единоличных коров надо вносить в кассу колхоза пятьсот рублей.

— Опомнись, батюшка! Где я возьму пятьсот-то рублей!

— Брата корова, пусть он и вносит. Так ему и скажи.

— Скажу, скажу, батюшка. Так и скажу. — Старушка помялась, утерла глаза и губы концом косынки и нерешительно проговорила: — А пускай пока она в стадо ходит…

— Нет, так нельзя. Пусть он или деньги платит, или тебе корову передаст. Принеси бумагу, что корова твоя, а тогда и веди ее в колхозное стадо.

— Бумагу, значит, надо? — насторожилась старушка.

— Да, бумагу.

— Ну, бумагу-то мы сделаем. Вот спасибо, что выручил… Вот спасибо, батюшка.

Раздался грохот. Наташа уронила на пол кувшин.

— Тяжело, дочка? — спросил отец, не поворачивая головы.

— Пальцы у ней не держат, — сказала мать из кухни. — Умаялась.

— Ничего, сейчас отойдут, — отозвалась Наташа. — Мы сегодня сто восемьдесят три процента дали. Правда, папа, сто восемьдесят три! Гриша считал.

— За какое время?

— За двенадцать часов. Да еще стояли час из-за дождя. А сто восемьдесят три процента нормы сделали. Завтра, Гриша сказал, еще больше накосим.

— Смотри-ка, какие вы горячие! — заметил Федор Игнатьевич, все так же разглаживая скатерть мягкими руками. — Ну, все, Мария Евсеевна, все.

Казалось, ему стыдно за старушку.

— Все, все, батюшка… И в сельсовет ходила и в район, ничего и слушать не хотят. Один ты, ровно отец родной…

Умывшись, Наташа подошла к столу и села, подперев кулаком щеку. Старушка поднялась со стула, но не уходила. Наташа жалостливо смотрела на нее.

— Теперь куда пойдешь? — спросил Наташу отец.

— На комсомольское.

— Опять всю ночь заседать?

— Часов до двенадцати.

— А нельзя мне дровишек немного, батюшка? — заговорила старушка и снова собралась плакать.

— Насчет дров — к председателю, — сказал Федор Игнатьевич и нетерпеливо встал.