Подельник эпохи: Леонид Леонов

Распутин, к примеру, не пошел леоновскими путями утяжеления сюжета и фразы и в итоге, пожалуй, выиграл.

В любом случае, Леонов будет ставить Бондарева очень высоко, а в Солженицыне на какое-то время даже разочаруется.

Но далеко не сразу, и далеко не навсегда.

Еще в 1969 году Леонов скажет Овчаренко о Солженицыне:

— Говорят, что Солженицыну намекнули, что его могут выслать, на что он ответил: «Это значит обречь меня на смерть!» Если он так сказал, то это многое значит…

На самом деле это куда больше говорит о самом Леонове. И только что упоминавшаяся нами повесть “Evgenia Ivanovna ”, и все леоновские белогвардейцы из романов и пьес, и собственная его судьба подтверждают, что он ни для себя не видел жизни вне родины, ни для своих героев.

Спустя некоторое время Леонов, если верить Овчаренко, начнет отзываться о Солженицыне куда раздраженней: и что не без некоторого политикантства его вещи написаны, и что не понятна та идея, во имя которой это политикантство Александр Исаевич проявляет.

Между прочим заметит Леонов у Солженицына такую вещь, как «нагнетание мелочей». Мы-то уже знаем, что он сам этим «нагнетанием» владел в полной мере, но, видимо, считал, что молодой сотоварищ по литературе «мелочи» собирает с какими-то другими целями.

В любом случае, когда Солженицына начинали травить, Леонов на проработку его не пришел, о чем Солженицын не без язвительности поминает в книге «Бодался теленок с дубом»: «…У них (в зале, где собрались советские писатели. — З.П.) уже был густой, надышанный и накуренный воздух, дневное электричество, опорожненные чайные стаканы и пепел, насыпанный на полировку стола, — они уже два часа до меня заседали. Не все сорок два были: Шолохову было бы унизительно приезжать; Леонову — скользко перед потомками, он рассчитывал на посмертность».

У Александра Исаевича был, безусловно, меткий глаз, и Леонов действительно мыслил далеко не сиюминутными категориями. Однако ж элемент лукавства в описании, данном Александром Исаевичем, есть: если Шолохову «унизительно» как человеку, то Леонову всего лишь «скользко перед потомками». А как человеку вроде и не унизительно? Или Шолохову не «скользко перед потомками»?

Зимой 1974 года, после высылки Солженицына за границу, Леонову еще раз напомнят его годы молодые, придя из «органов» с просьбой подписать антисолженицынское письмо. На что Леонид Максимович попросит представить ему написанное Солженицыным «в полном объеме»: и тогда, мол, я подумаю.

Очень изящный ответ.

В достаточно полном объеме Леонов узнает прозу Солженицына уже в конце восьмидесятых. Вернее, даже не сам прочтет, а одна из его помощниц, Галина Платошкина, станет читать Леонову вслух «Архипелаг ГУЛАГ»: старик будет плохо видеть к тому времени.

«Достойный эпилог к “Капиталу” Маркса», — мрачно скажет Леонов о сочинении Солженицына.

И чуть позже добавит в одном разговоре:

— Солженицын — не художник, но серьезно смотрящий на жизнь общества литератор, политический мыслитель. Он берет важные тезисы, которые требуют большой ответственности и зоркости. Когда прикасаешься к великой трагедии народа, должны быть чисты помыслы — будто ты на костер идешь…

Несмотря на соразмерный масштаб и личности, и таланта (у одного публицистического, у второго литературного) — их, конечно же, не роднило почти ничего. Внешне (очень внешне!) схожая, несколько мрачная, недобрая, трудная, медленная проза Леонова и Солженицына строится на совершенно разных законах и повествует в конечном итоге о разном.

И позднее признание в какой-то мере правоты Солженицына Леоновым означало лишь то, что Леонид Максимович нашел еще одно подтверждение своим апокалиптическим предчувствиям, которые у него и без «Архипелага ГУЛАГ» наличествовали и были им самим уже описаны.

И поздняя статья Солженицына о «Воре» является, по сути, развернутым размышлением на тему: «Насколько Леонов был антисоветским писателем?» Проще говоря, Солженицын со своей стороны встраивал патриарха советской прозы в собственное миропонимание.

Оба, конечно же, по-настоящему любили Россию… Но для Леонова жизненный путь Солженицына был просто немыслим, равно как и, естественно, наоборот.

Так и существуют они пока в очень разных измерениях, два огромных, далеко не до конца познанных мира.

Глава двенадцатая Пророчества и юбилеи

Ванга

С начала семидесятых — и почти на четверть века вперед — Леонов будет жить если не в затворничестве, то, как минимум, в заметном отстранении от мира. Даже природоохранной деятельностью и защитой старины станет заниматься все меньше — благо, вырастил поколение последователей, которые, как сумели, усвоили леоновские уроки.