Подельник эпохи: Леонид Леонов

«С каким народом? С какими врагами? — мог думать в ужасе Леонов, недавно узнавший об аресте журналиста и писателя Александра Зуева — того самого, что устроил его, бывшего офицера, в архангельское отделение РОСТа, с которым ел жареную воблу в Москве, в квартире Фалилеевых в 1922-м… Зуев ведь дорос до главы издательства “Федерация”, был в дружбе с Марией Ильиничной Ульяновой. И он враг?»

Голос в телефонной трубке выдерживает паузу. И уже другим, более мягким, тоном собеседник увещевает:

— В конце концов, вы сами писали о врагах народа. Мы же читали «Скутаревского»… И новую вашу вещь, «Половчанские сады», тоже читали… Пора бы вам увидеть этих врагов своими глазами.

Так, Леонид Леонов, вместе с соавтором романа «12 стульев» Евгением Петровым, вездесущим Львом Никулиным и еще несколькими коллегами попал на процесс «право-троцкистского блока».

Это хоть и не призыв к убийству — но фактическое наблюдение за ним.

15 марта «Литературная газета» выходит с передовицей «Воля народа выполнена».

«Выполнена воля народа. Военная Коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор по делу антисоветского “право-троцкистского блока”. Подсудимые Бухарин, Рыков, Ягода, Крестинский, Розенгольц, Иванов, Чернов, Гринько, Зеленский, Икрамов, Ходжаев, Шарангович, Зубарев, Буланов, Левин, Казаков, Максимов-Диковский, Крючков приговорены к высшей мере наказания — к расстрелу».

Слово «расстрел» набрано жирным шрифтом.

Справа от передовицы — отчет о том, как прошло общемосковское собрание писателей, «Священный гнев».

На этом собрании Леонова заставили рассказывать о том, какими он увидел иуд и убийц на скамье подсудимых.

Какими он на самом деле их увидел, что думал в те минуты — мы не знаем. Но на писательском собрании Леонову пришлось высказаться.

«Зал был полон, — сообщает газета, — иным не хватало мест — они стояли в проходах».

«Собрание открыл тов. Ставский. Он говорил о том, что приговор над троцкистско-бухаринской бандой был вынесен всем народом, что теперь, когда разоблачены небывалые преступления этих агентов фашизма, к которым нельзя даже применить радостное и гордое слово — человек, задача писателей еще теснее сплотиться…»

«Рыков рассказал, что об убийстве Горького с ним в 1928–1930 гг. говорил не только Енукидзе, но и Авербах. А эта ехидна жила среди нас. Мы должны каждый день вспоминать об этом. Мы должны помнить, как хорошо авербаховцы маскировались, и обязаны разоблачить тех, кто, может быть, притаился в нашей среде, — говорил тов. Никулин».

«У меня такое ощущение, как будто я был тяжело болен, как будто я встал с постели после тифа, — говорил Евгений Петров. — Я видел лица, покрытые смертельной бледностью; слышал слова, жалкие слова, которые, кстати сказать, даже в этот последний час вызывали у публики иронический смех. Настолько чудовищными и кощунственными казались просьбы Ягоды о помиловании или клятвы старых провокаторов, шпионов и диверсантов в верности социализму, или страшные, леденящие слова мерзкого отравителя Левина: “Я любил Алексея Максимовича”… Какое счастье, что этот тяжелый кошмар наконец кончился…»

Леонова газета почти не цитирует, сказано лишь, что его речь была «яркой, взволнованной». Последнее слово особенно важно.

Приведены две фразы Леонова: «На скамье подсудимых был представлен целый спектр подлости — воры, убийцы, отравители, шпионы, вредители, шпики. И действительно, это были мастера своего дела — мастера смерти, измены, кражи».

Далее редакция считает нужным самочинно пересказать речь писателя: «С ненавистью и презрением набрасывал Леонид Леонов портреты подсудимых. Лица, не озарившиеся ни на минуту, даже в предсмертные часы, светом человеческих чувств. Холодные, не стыдящиеся глаза. Искусственные движения, фальшивые жесты — мрачное позерство висельников».

Под публикацией — фото Леонова на трибуне.

Эта самая жуткая его, самая безжалостная к нему фотография.

Сначала — руки. Руки он держит перед собой, сплетя ладонь с ладонью накрепко, словно смертельно боится их разорвать. Кажется, даже видны побагровевшие пальцы: он их сдавил.

Дальше — лицо. Лицо — будто напуганное, и глаза полны страха. Словно висельников, реальных, с вываленными, жуткими языками видит он пред собой в эти мгновения. Видит, и произносит сведенными скулами какие-то слова, которых не слышит сам.

И одновременно — ощущение растерянности, отчаяния и безвольности во всем облике.

Как будто душа раздавлена его.

Просто театр и страшный театр

Несмотря на вопиющий абсурд обвинений, предъявлявшихся врагам народа, процессы эти — в первую очередь упомянутое выше дело антисоветского «право-троцкистского блока» — оставляло, как это ни дико звучит, ощущение подлинности.