Подельник эпохи: Леонид Леонов

На суде она улыбалась.

Когда ее проводили из здания суда в тюремный грузовик, мимо Леонова, из толпы крикнули:

— Боишься, Ирма?

— Нет, — ответила та спокойно.

«Мы возвращались из Бельзена, — напишет Леонов в статье „Когда заплачет Ирма“, — и ни один из встречных не опустил перед нами глаза, хотя и видно было по всему, что мы ездили в гости к мертвым. Мы обошли также все эти Катценштрассы и улицы Святого Духа в Люнебурге и обрели украшенную свежими цветами могилу неизвестного германского летчика, расстреливавшего таких же неизвестных детей на дорогах Англии и Белоруссии.

Нет, миру не достаточно капитуляции бывших парикмахеров и фотографов, пейзанок и кондитерских продавщиц…»

Незадолго до окончания войны Сталин решил урезонить Илью Эренбурга, писавшего наиболее злые и жестокие статьи о фашистской Германии. Публикации его статей прекратились после выхода 14 апреля 1945 года в газете «Правда» статьи Г.Ф.Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», где он был обвинен в разжигании ненависти к немецкому народу.

Однако Леонову явно позволялось то, что Эренбургу уже запретили делать: разжигать ненависть.

Цитируемую выше статью Леонов завершает прозрачной мыслью о том, что капитуляции мало: ему нужны слезы Ирмы.

Из Люнебурга отправились в Дрезден, на машине, сквозь дождь, торопясь преодолеть расстояние до темноты: война еще не ушла настолько далеко, чтоб не опасаться вовсе ничего. По Германии бродили тысячи дезертиров, избежавших суда и ожесточенных.

В Дрезден Леонов заезжал давным-давно, по дороге к Горькому; и вот пришло грустное время вернуться туда еще раз.

Леонов не забудет напомнить в статье об этом городе, что Дрезден в свое время был славянским городком Драждяны. Смысл напоминания понятен: с этой нацией надо быть осторожным, она может убить, она это делала не раз.

Дрезден 1945 года оказался вдрызг разбомбленным.

В числе иного увидели разрушенный памятник Мартину Лютеру. На постаменте Лютера уже не было, зато там примостился веселый красноармеец: его фотографировали.

«Лютер лежит безрукий, на боку, — напишет Леонов. — Он как бы отвернулся от неба, потому что и небо отвернулось от него. Рядом стоят его медные сапоги. В зеленоватой глазнице скопилась дождевая вода. Он как бы плачет. Не верю тебе, Мартин Лютер. Небось, и поверженный ты еще полагаешь втайне, что немецкий гвоздь самая превосходная штука на свете!..»

Сразу по возвращении из Дрездена Леонов представлен к награде: ему вручают орден Отечественной войны I степени за корреспондентскую деятельность последних лет. Награждение приурочено к выходу десятитысячного номера «Правды».

Это, как минимум, объяснимо: так сложилось к концу войны, что голос Леонида Леонова стал одним из самых главных писательских голосов, разговаривавших со страниц крупнейших газет с народом.

Вскоре Леонов снова едет в Германию.

В Нюрнберге Леонов был в большой компании: художники Кукрыниксы, с которыми встречался еще на Украинском фронте, писатели Борис Полевой, Ярослав Галан с Западной Украины, драматург Всеволод Вишневский, с которым, к слову сказать, никаких хороших воспоминаний у Леонова связано не было: Вишневский, да-да, приложил руку к проработкам Леонова (а чуть ранее — Булгакова).

Однако услышанное и увиденное в Нюрнберге заслонило любые прежние обиды, они казались смешными на фоне вот этого, раскрывшегося настежь ужаса.

Каждый день, к десяти утра, литераторы, художники, журналисты, расположившиеся в «Гранд-отеле», шли к зданию областного суда Баварии, где работал Международный военный трибунал.

Подсудимых было двадцать человек, в перерывах между заседаниями можно было подойти к барьеру, и Леонов увидел их всех близко, в упор.

«Вот Герман Геринг, — напишет он в те дни, — с перстеньком на руке и лицом притоносодержательницы».

«С ним рядом Гесс, с Адамовой головой, как на аптекарской склянке с ядом».

«Дальше следует Риббентроп, утративший наконец свою прежнюю мужскую прелесть: мешки под глазами и брови взведены, как у балаганного Пьеро».

Кто-то в компании писателей и художников сетует:

— Какой помятый вид у Риббентропа.

— Ничего, — отвечают ему, — отвисится.

Отдельный день был посвящен просмотру немецких кинодокументов. Бравые нацисты маршируют и в крике выбрасывают вперед стремительные руки.

Леонов слышит, как Геринг, глядя на экран, неожиданно шепчет: «Неплохо, неплохо…»

Потом собравшиеся в зале суда видят войну и старательно зафиксированные картины массовой человеческой смерти.

Борис Полевой вспомнит, как в «русском крыле» судебного помещения писатели обсуждали увиденное и услышанное:

«— Кошмарно… Чудовищно… Непостижимо… — рубит взволнованный Всеволод Вишневский, ставя после каждого слова жирную точку, какими вообще богата его речь. — Нюрнберг — он ведь всегда славился своими палачами… Седое СРЕДНЕВЕКОВЬЕ… Железная дева… Стальные башмаки… Венец Иисуса… Все это здешнее, но такого… Ужас… Кошмар… Бред…

— Мефистофель в роли Фауста, — комментирует западноукраинский писатель из Львова Ярослав Галан, человек очень образованный, очень молчаливый и замкнутый.