Подельник эпохи: Леонид Леонов

Берёзкин ничего не говорит жене и дочери негодяя Чирканова. И даже не сдает «куда надо» самого Чирканова — хотя с самой войны хранит письмо, которое может жестко скомпрометировать нынешнего советского провинциального руководителя.

Несмотря на это, никакой истовой веры в будущее героев и страны, в которой они живут, по прочтению пьесы все равно не складывается.

Марька уезжает, и мать ее, прозевавшая в юности свою «золотую карету», во след дочери, в полном одиночестве, поднимает бокал: «…За горы высокие, девочка!»

Нет никаких сил поверить в эти «высокие горы», если оставляется первая любовь — тот самый бывший танкист Тимоша — ослепший, боже мой, астроном, влюбленный в звезды, которых он никогда не увидит.

Причем и какого-либо понятного выхода из сложившейся ситуации тоже нет. И это очередная примета Леонова: на какой бы высокой ноте он ни заканчивал свои сочинения, всем существом чувствуешь, что там, дальше будет не лучше — шагнешь вперед, и тебя сразу окружит вязкая, неприютная тьма.

«Сложный путь»

Стараясь сделать свое писательское положение более прочным, Леонов все-таки соглашался не на каждое предложение.

Весной 1947 года к нему обратился режиссер Михаил Чиаурели. Поначалу Чиаурели работал в Госкинпроме Грузии, затем перебрался в Москву. Незадолго до этого, в 1946-м, он поставил «Клятву» — фильм о Сталине, понравившийся вождю, получивший и Сталинскую премию, и Золотую медаль на МКФ в Венеции.

Чиаурели сообщил, что есть идея открыть специальную студию для создания серии эпических фильмов по истории России.

— «Сам» считает, что ты должен стать во главе, — сказал он чуть ли не шепотом. — Нет, нет, ты не будешь писать. Ты будешь только возглавлять. Четыре машины дадут тебе — и все необходимое.

— Миша, ты мне друг? — спросил Леонов. — Да? Тогда отговори его как-нибудь…

Однако в состав художественного совета при Министерстве кинематографии Леонов все-таки был введен в апреле 1947-го.

В том же году Леонов входит в состав секретариата правления Союза советских писателей, а в декабре избирается еще и депутатом Моссовета.

Но на судьбу его произведений это по-прежнему никак не влияло.

Ни одна пьеса, кроме «Нашествия», не шла. К декабрю 1946-го Леонов сделал четвертую редакцию «Золотой кареты», и ее все равно не приняли к постановке. Пьесу опубликовали гектографическим изданием в нескольких десятках экземпляров. В ближайшее десятилетие ее никто не увидит и не прочтет. Не будут ее ни ставить, ни издавать.

Вот тебе и дважды депутат, и орденоносец. Никого это не волновало!

В те годы он как-то скажет своему соседу по Переделкино Корнею Чуковскому, что «не может написать и десятой доли того, что хотелось бы».

— А вы думаете, почему я столько души вкладываю в теплицу?.. Или вот в эту зажигалку, которую сделал сам?.. — спросил Леонов у Чуковского. — Это торможение. Теплицы — этой мой роман, зажигалка — рассказ…

Судя по публикациям, Леонов снова замолчит: почти на три года. Несколько статей в 1947-м, несколько в 1948-м, несколько в 1949-м. В докладной записке агитпропа ЦК М. А. Суслову «О недостатках в работе коммунистов сектора искусств» от 8 января 1949 года говорилось, что Леонов самоустранился от драматургической работы… А что они хотели?

Внутренне он, наверное, матерился — он умел. «По кой… черт я всем этим депутатством занимаюсь тогда, если мне писать все равно не дают?!»

Все эти годы он понемногу возводил свою «Пирамиду» — верней, тогда еще, напомним, «Ангела». Писал роман карандашом, не призывая в помощницы машинистку, чтобы не настукивать компромат на самого себя… а уж его «микробий» почерк вряд ли бы кто разобрал, даже если б захотел.

Новые книги у него, надо признать, выходят. Но состав вошедших в них текстов строго ограничен. «Избранное», выпущенное Государственным издательством художественной литературы в 1945-м, включает повести «Саранчуки» и «Взятие Великошумска», роман «Соть», пьесы «Нашествие» и «Лёнушка», пять публицистических статей. Еще отдельным изданием в 1947-м выходят «Барсуки». Другие сочинения негласно к публикации не допускаются. Не ко двору! И это обидно Леонову, и хочется как-то исправить ситуацию.

Летом 1948-го он возьмется за переработку «Дороги на Океан», потратит два месяца и бросит работу. Затем решится переделать «Унтиловск», просидит месяц и снова бросит. Это ж как самого себя в мясорубке проворачивать. Невеселое занятие: сквозь железное сито просеивать каждое живое слово.

Причем внешне все по-прежнему выглядит более чем благопристойно.

В январе 1948-го — Леонов в Киеве на торжествах в связи с 30-летием Украины.

В феврале, 5-го числа, выступает на вечере в ЦДЛ, посвященном 75-летию Михаила Пришвина — который Леонова, заметим, никогда особенно не жаловал.

В марте, 10-го, отбывает в Венгрию на празднование 100-летия венгерской революции и проведет там четыре дня в компании, кстати, с Климом Ворошиловым.

Пишет по этому поводу для «Правды» обстоятельную статью «Венгерская весна», она будет опубликована 31 марта: