Подельник эпохи: Леонид Леонов

О куда более жесткой противоположности, гораздо жестче в подаче, но при этом интонационно схоже, писал в дневнике десятилетием раньше о Леонове и Всеволод Иванов: «Удивительное дело, никогда он мне ничего дурного не сделал, да и я тоже, — и между нами, в общем, всегда были хорошие отношения, но редко меня кто, внутренне, так раздражает, как он. По закону контраста, наверное?»

Какое важное совпадение: оба, и Федин, и Иванов, так или иначе пишут о контрасте с Леоновым. Хотя Федин буквально уговаривает себя, что они вроде бы «должны быть схожи» с ним — но чувствуется, что они на самом деле имеют мало общего. И если Федина это удивляет, то у Иванова всё в Леонове давно вызывает душевную судорогу.

Леонов, признаем, действительно на многих литераторов действовал раздражающе. Если верить дневниковым запискам Ахматовой, в свое время Леонова терпеть не мог Мандельштам, и даже Анна Андреевна не понимала, за что именно. После войны схожие чувства Леонов будет вызывать у Анатолия Мариенгофа.

А вот все тот же Всеволод Иванов вспоминает о своем дне рождения: «Были Толстой, Леонов, Федин — и родственники. <…> Леонов, важный, опухший, рассказывал о бане, что рассказывал уже сотни раз. Это не значит, что не наблюдательный, — но он так жаден, что не передает своих наблюдений, боясь, что украдут. Поэтому для внешнего употребления у него есть — баня, кактусы и отработанные наблюдения, которые он уже вложил в романы».

(И далее, уже о себе:

«<Алексей> Толстой сказал:

— Вы, Всеволод, похожи на бухгалтера. Был такой бухгалтер, сидел тихо, говорил мало, весь в черном. А вдруг вскрикнул, вспрыгнул на стол и пошел прямо по блюдам и тарелкам!

— Махно?

Он захохотал:

— Махно, Ха-ха-ха!.. Еще удивительней!»

Конечно, как о себе — так сразу Махно, а как за товарища: скупой, опухший, с кактусами, и наблюдениями не делится. О, люди…)

Сравните ивановские слова с записью из дневника Корнея Чуковского о Леонове: «Он приходит ко мне раза два в неделю — говорит без конца, но никогда не говорит о своих планах, удачах, затеях. Завтра у него, скажем, премьера в Малом театре, вчера у него вышла новая книга — он говорит три часа и не проронит об этом ни слова. У него нет ни тени хвастовства…»

Между Чуковским и Ивановым разница в одном: Иванова Леонов раздражает, а Чуковский им восхищается, но, по сути, пишет о том же, что и все вышеназванные. Леонов какой-то другой, скрытый, непохожий на всех!

«При видимом простодушии он всегда себе на уме, — продолжает свою запись Чуковский, пытаясь разгадать характер Леонова, и далее говорит самое важное: — Это породистый и хорошо организованный человек, до странности лишенный доброты…»

Чуковский произносит ключевые слова, и мы не имеем никакого права о них умолчать.

Лишенный доброты — не значит злой.

Так, злым не может быть ветвь или цветок, которые лишены доброты, но и не злы.

Леонов не совершил в своей жизни ни одного известного нам поступка, который говорил бы о его имморальности и бесчеловечности. По крайней мере, в рамках того века, где ему выпала судьба жить, он вел себя более чем достойно.

И тем не менее порой кажется, что Леонов сохранил лицо и не наступил ни на чей труп (чтоб, как сам метко выразился, быть на голову выше) не столько из пронзительной жалости к людям, сколько в честной попытке сохранить чистую совесть. Если Бог есть, Он откликается только на зов души прозрачной и сберегшей себя от мрака — вот что понимал Леонов с самого начала.

И это его стремление, так или иначе, чувствовали старики, когда Леонов был юн. И эту, пронесенную сквозь сумрак и страх, совесть — которая совсем иначе высвечивает и мудрость человеческую, — почувствовало в нем молодое поколение, пришедшее в литературу после войны.

Вспомним еще одну цитату из ивановского дневника: «Вечером — у Н.А.Пешковой, Леонов — поучающий — даже тому, как надо писать картины. Н.А. кокетничает с ним, а он обиделся на то, что Тамара сказала, что к писателям могут ходить “изливать душу и жаждать поучения” только дураки».

Мы думаем, что обиделся Леонов потому, что очень серьезно относился к писательскому ремеслу. Не то чтобы он страстно хотел «поучать», но ему было чем поделиться и было что рассказать.

Наверное, он понял это, еще когда преподавал в Литературном институте. Леонов, прямо скажем, был строг, но оставшиеся на его курсе ученики вспоминали о нем с благодарностью.