Подельник эпохи: Леонид Леонов

«К робятам лицом обернясь, страшно в дымной душной мгле кричать хотел о чем-то Ипат, но рухнули бревна, расчерчивая багровые мраки ада, и пуще разметалось пламя алыми языками во все концы.

На то место наступил пятой Велиар и раздавил прах и пепел и прошел дальше, как идет сторож дозором, а буря полем…»

Своим сказом Леонов недвусмысленно дает понять, что согрешившему человеку нигде не найти мира и прощения. Не сломив человека ни страхом, ни искусом, зло все равно победит.

Характерно, что подобная трактовка имеет отношение к не раз упомянутой уже Книге Еноха, где человеческая история разделена на десять «седмин» (Сысой десять лет живет в скиту), а конец земной истории известен заранее: прощения падших не случится, злые ветры — силы тьмы лишь будут крепнуть, и Страшный суд неизбежно уничтожит всех нечестивых. Апокалиптическое злорадство Книги Еноха весьма ощутимо проявляется под пером Леонова. Он утверждает, что не спасет ни покаяние, ни подвижничество, ни тем более Церковь — с мирским попом, всегда открытым к соблазну!

В первом варианте у рассказа был иной финал, мы процитируем его:

«Так спасал душу свою разбойник Ипат, ныне преподобный отец наш Сысой с двадцатью попаленными бесовским пламенем.

Нифонтова пустынь в округу — верста. Нифонтова пустынь у Бога на золоту скрижаль списана, Нифонтова пустынь — верным Спасенье, нечистым — страх. Аминь».

Но это окончание Леонов вырезает. Не оттого ли, что посчитал такой финал ложным? — и лишил в итоге и Сысоевых сотоварищей, и само грешное человечество надежды на спасение.

Заметим, что и само имя Еноха в повести упоминается. В одном из эпизодов иноку Никифору слышится голос: «Встань. Грядет к тебе Спас. Даруется тебе благость. Ты будешь лику светлых сопричислен, сподоблен судьбы Еноховой…»

(Надо пояснить, что Енох был первым среди сынов человеческих, кто обучился письму, мудрости и не увидел смерти: Бог взял его «во плоти и в костях» на небо.)

Никифор восстает, видит вроде бы Иисуса, от переусердия кланяется ему многажды. Но то не Иисус был, а бесы соблазнили и обманули инока: им и кланялся Никифор.

Впрочем, не только на скорбную судьбу человечества намекает в своем рассказе Леонов, но и на куда более близкие события.

Нарисовав огненный смерч, который сметает место обитания бывших разбойников и душегубов, Леонов пишет последнюю фразу рассказа: «…Ноне-то по тем местам уж пятый молодняк сустарился».

Если под молодняком понимать природный цикл, когда неизбежный холод уносит состарившуюся зелень, то видится смысл совсем прозрачный. Рассказ написан в декабре 1921 года, когда только что «пятый молодняк» был разнесен стужею. Четвертый исчез в 1920-м. Третий — в 1919-м. Второй — в 1918 году.

А бесовской смерч пришелся на осень 1917-го.

Едва ли советская цензура могла разгадать этот рассказ во всех его внутренних каверзах, однако когда в 1923 году было решено издать «Деяния Азлазивона» — книжку запретили.

При жизни Леонова «Деяния…» так и не были опубликованы.

У Фалилеевых

Всё имущество Леонова было: рукописи, вещевой мешок и лист фанеры, на котором писал.

С этим скарбом на трамвае переехал он к Фалилеевым, а лист фанеры приспособил на маленький столик, чтоб писания продолжить.

Благодетель отгородил Леонову угол в мастерской (ограждением служил огромный холст работы Екатерины Николаевны Качуры-Фалилеевой) и выдал молодому своему другу листы ватмана. В любую свободную минуту Леонов занимался сочинительством.

Поначалу в комнате не было ни кровати, ни стола, потом какая-никакая мебель появилась, например, кровать Фалилеев смастерил гостю собственноручно.

Немного позже Качура-Фалилеева сделала акварельный портрет Леонова в обставленной уже комнатке, и обстановку, в которой он жил, можно рассмотреть на сохранившейся картине.

Сам Леонов — худой, тонкошеий, в рубашечке.

За спиной, над окошком, портрет Достоевского.

Возле заправленной лежанки — лукошко, полное бумаг: рукописи.

Над спонтанным столиком — икона, несколько книг. Лежат краски и мел. Первые свои рассказы, в числе прочих и «Деяния Азлазивона», Леонов украсил собственными рисунками, выполненными акварелью и цветной тушью под лаком.

«С буржуйки стекал черный сок, вроде туши, — дополнял рассмотренный нами рисунок сам Леонов в своих устных рассказах. — Я сцеживал этот сок и переписывал им свои вещи».

Как-то в гости к художнику Фалилееву заглянул Фурманов, приметил знакомого человека в мастерской:

— О!.. Лаптев, да? Ты ведь Лаптев? Васька Лапоть, помню. Что, пишешь?

— Да пишу вот…

— Ага, ну, бывай…

И ушел.

В другой раз, весной 1922 года, не выдержала жена Фалилеева и спросила, любопытствуя:

— Лёнечка, хоть бы почитали нам, что тут сочиняете?

Лёнечка долго уговаривать себя не заставил.

Собралась московская интеллигенция, истерзанная революцией, издерганная начавшимся нэпом, уставшая и печальная.

А после чтений сидели гости не в силах что-либо молвить и смотрели округ себя сияющими глазами: «Вот так да… Милый мальчик, откуда ты взялся?»